– Давай я тебя послушаю, – сказала она устало. Приехала поздним вечером, наверное, после тяжелого рабочего дня.
Кинне не стала церемониться с одним из курдов РПК, разговаривала с Мансуром на «ты», как с человеком, не слишком обремененным интеллектом и образованием.
Затем она выслушала его жалобы на озноб, тошноту и головную боль. Покачала головой. С интересом посмотрела на него – речь Мансура не походила на манеру общения большинства курдов.
– Конечно, у тебя могла обостриться малярия, если ее не залечили как следует и это возвратная форма. Есть разновидность малярийного паразита plasmodium vivax. Может дремать в организме. Умереть от нее не умрешь, но и лечится она плохо. В Нью-Йоркском университете занимаются исследованиями по этой теме, но пока без особого результата. Надо сдать анализ крови, посмотреть, есть ли плазмодии и какая концентрация.
Мансур слушал внимательно, пытаясь понять, к чему эта лекция перед малограмотным, каким она его считает, курдом. Понятно стало уже через минуту, когда Кинне свернула фонендоскоп, убрала его в свою вместительную сумку и заметила не то чтобы сердито, но с недоумением:
– Не понимаю, зачем притворяться? Ты абсолютно здоров. Я бы сказала, что за свою жизнь не встречала таких здоровых людей. Может, ты хотел передать мне привет от Секо? Надеюсь, у тебя была весомая причина, чтобы вызвать меня сюда.
– Весомая, – согласился он, слегка растерявшись. Как же она легко раскрыла его притворство. Это урок на будущее. За несколько минут разговора с ней Мансур понял, что, во-первых, слишком изменился и отстал от жизни курдов – его не принимают за своего, а во-вторых, лицедей из него слабый. Все, чему учили в Москве, все, что казалось там элементарным, на деле наткнулось на непреодолимое препятствие в виде обычной курдянки, врача. Она даже не сотрудница спецслужб. Однако она же подарила ему шанс завязать разговор о Секо. – Сказать честно, я слышал о Секо. Я собираюсь туда ехать в ближайшее время. Но хотелось бы получить чью-нибудь поддержку. Бахрам надоумил, – свалил он на старика. – Вот бы передать Секо привет от вас.
– Нахал! – Она снова покачала головой и взглянула на него с непонятной грустью. – Ты хочешь все и сразу. Я, наверное, могу тебе доверять, потому что давно знаю Бахрама… Хочешь передать от меня привет Секо? Передавай. Это все?
Мансур не ожидал такого быстрого результата. Но передать привет на словах – ничтожно мало. Не на это он рассчитывал. Надеялся завязать знакомство и втереться в доверие, может быть, давить на жалость. Дескать, в горах ему придется несладко с малярией, улучшить бы условия…
Кинне ушла, оставив шлейф из смеси запахов – больницы и духов. Мансур запоздало подумал, что совершил серьезную ошибку. Во-первых, не посоветовался с Центром, нарушил инструкции, а во-вторых, Кинне может сейчас связаться с братом, предупредить его о чересчур пронырливом молодом курде, который едет на базу РПК, и тогда Секо, разозлившись или впав в чрезмерную подозрительность, устроит ему там такую муштру, что небо с овчинку покажется. Это выражение часто использовала Саша, когда отчитывала Мансура за очередную акцию непослушания.
«Да, теперь посоветоваться не с кем, – подумал Мансур, – полагаться придется только на себя, доверять только себе. Никаких симпатий, никаких откровенных разговоров с кем бы то ни было, все должно быть выверено до тех пор, пока не придет опыт и действовать осторожно я не начну на автопилоте. Но до этого еще слишком далеко».
И все же он посмотрел на дверь, за которой скрылась Кинне с некоторой тоской. «В конце концов, симпатии я могу себе позволить, в душе, не далеко идущие, а просто…» – утешил он себя. Его заинтриговала грусть во взгляде Кинне, оставшаяся в комнате после ее ухода почти осязаемо, как запах духов. Почему загрустила? Ей бы разозлиться на него, что заставил напрасно потратить вечер, когда она могла бы отдохнуть дома.
Отношения с женщинами с ним оговаривали особо. Его не смутила эта тема, но позабавила. Предлагали ему жениться еще в Москве, но Мансур сразу отверг такой вариант – оставить в России несчастную женщину, вечно ждущую и страдающую, без надежды когда-нибудь увидеть мужа: он не просто нелегал, а будущий боевик РПК, его жизнь будет стоить сколько-нибудь лишь тогда, когда он выбьется на руководящую должность, если выбьется. Да и за командирами РПК турки и игиловцы ведут особую охоту.
Второй вариант, который ему назвали предпочтительным: жениться уже на базе РПК в горах, но при этом желательно подыскать для себя дочку или сестру нерядового члена РПК.
О том, что он умудрится подцепить кого-то в Стамбуле во время короткого транзитного пребывания в Турции, разговор даже не заходил. Мансур умом понимал, что не стоит поддаваться сиюминутным порывам, и вовсе не рвался повторить судьбу отца.
Он подумал, что пора уматывать в Ирак, решил уехать уже завтра, но сперва выспаться перед дорогой. В полдень его разбудил Бахрам с сигаретой, зажатой в углу рта. Вид у него был как у человека, провернувшего удачную сделку.
– Ты пойдешь на свадьбу.
– В каком смысле? – хрипло со сна спросил Мансур. Он высунулся из-под пледа и сонно прищурился на старика.
– У моих знакомых курдов свадьба. Я сказал, что вместо меня придет племянник. Ты же понимаешь, их интересует в большей степени не то, чтобы я лично присутствовал, а конверт с деньгами. Я тебя делегирую.
– Если у курда будет много масла, то он будет и есть его, и на лицо мазать, – намекая на жадность Бахрама, вспомнил Мансур одну из многочисленных поговорок, которыми сыпал отец. – С чего ты расщедрился на какую-то там свадьбу? Знаю тебя, скупердяя.
– Ну раз тебе неинтересно, что среди приглашенных Кинне, то и говорить больше не о чем…
Мансур вскочил с кровати, путаясь в пледе:
– Мне нужен костюм. Там не будет моих знакомых?
– Нет. Никого из РПК. Иначе свадьба легко перерастет в массовый арест. Полиция не преминет нагрянуть. Кто-нибудь да стукнет, сам понимаешь. Я догадался, что с Кинне ты не добился желаемого.
Мансур не знал, чего больше ожидает от встречи и почему так рвется увидеться: хочет получить от Кинне собственноручно написанную записку для ее брата; жаждет выяснить, отчего грусть проскользнула в ее взгляде; стремится побольше узнать о Секо в неформальной обстановке, а заодно о том месте, где она работает – связь с иностранцами? Наверняка в госпитале лечатся местные дипломаты из Штатов и Великобритании. Или его одолела банальная внезапно вспыхнувшая симпатия? Мансур решил проплыть по течению хотя бы недолго.
Темно-синее платье, атласное, довольно закрытое, за колено, на Кинне смотрелось отлично. Мансур вполне оценил это, встав в стороне у колонны, украшенной воздушными шарами к празднику. Шары пахли резиной и, соприкасаясь от сквозняка, поскрипывали. Сам Мансур в первых рядах положил заветный конверт на серебряный поднос около жениха и невесты, которые все еще пытались улыбаться седьмому десятку гостей с конвертами, подходивших поздравить. Невеста была в огромном красном платье в блестках.
Кинне, прибывшая позже, отдала подарок, поздравила новобрачных довольно искренне и душевно и, как показалось Мансуру, собралась тут же уйти. Она прошла по залу то ли в поисках места за одним из столов, покрытых белыми скатертями, то ли раздумывая, стоит ли еще здесь задерживаться. Многие забегали только отдать конверт, пожелать всего-всего и тут же удалялись. Оставались, по большей части, лишь близкие родственники и друзья.
Сегодняшняя свадьба праздновалась в состоятельной курдской семье. Как понял Мансур со слов Бахрама, отец девушки – один из немногочисленных представителей курдов из Демократической партии народов[6], заседающий в турецком парламенте. Однако традиционную дабку то тут, то там принимались танцевать, не пытаясь казаться чопорными и светскими, вдохновленные ритмичной живой музыкой и пением курдской певицы в длинном зеленом платье. Лихо отплясывали парни в недешевых костюмах, напоминающие банковских служащих или чиновников, и женщины в хиджабах и без – с густыми распущенными волосами, одетые в основном в вечерние длинные платья, но у некоторых юбка не закрывала колени.
