Газ начал рассеиваться. Впереди послышались голоса, свет фонарей. Испытание подходило к концу. Мы двинулись вперед, не глядя друг на друга. Его спина передо мной была напряженной, плечи – квадратными. На моем плече краснели следы от его пальцев. А под разорванным алым шелком кожа все еще горела.

Он выиграл. Он все это видел.

Тьма. Вязкая, липкая, сладкая тьма. Она лезла в легкие, в мозги, размягчая кости и волю. Пси-газ. Я знал этот душок. На Третьем уровне иногда использовали подобное, чтобы вымануть мутантов из нор. Ослабляет, дезориентирует, делает податливым. И еще кое-что… поднимает животное нутро наверх, стирая все надуманное. Он разъедал все защитные барьеры, оставляя лишь голые инстинкты, обнажая самые потаенные, самые темные желания, которые я годами хоронил глубоко внутри.

Впереди завопили. Задних затолкали. Стадо запаниковало. Идиоты. Бежать – значит, надышаться еще больше и свалиться первым. Я прижался к стене, пытаясь вдохнуть меньше этой дряни. В глазах плавало. Вспышки каких-то образов – не моих. Чужие. Гадкие. В ушах звенело. И по телу разливался этот стыдный, предательский жар. Сводило живот. Кровь гудела, как разогретый мотор, требуя выхода. Требуя… прикосновения. Требуя грубого, немедленного контакта, чтобы доказать самому себе, что я еще жив, что я все еще могу чувствовать что-то кроме боли и ярости.

И тогда я увидел ее. Алое пятно в полумраке. Она прижималась к стене, и шелк ее платья был порван на спине. Обнаженная кожа светилась мерзким матовым блеском в этом тусклом свете. Она была вся – воплощение того, против чего боролся мой разум. Хрупкость. Женственность. Добыча. И он, черт возьми, все это подстроил. Он ждал этого. Ждал, что я кинусь на нее, как животное. Или она ко мне. Или мы друг на друга. Злость, острая и ясная, пронзила ядовитый туман в мозге. Нет. Не дамся. Я не стану его зверем, его марионеткой, танцующей по первому зову химии. Я буду бороться, даже если мое тело предает меня с каждой секундой.

Я двинулся к ней, расталкивая обезумевших участников. Схватил ее за руку. Кость такая хрупкая под пальцами. Можно было сломать, даже не заметив. Она вскрикнула, пыталась вырваться. Инстинкт. Хороший. Но бесполезный. Я прижал ее к стене своим телом, заслонив от толпы. Газ был тут гуще. От ее шеи пахло теперь не только духами, но и страхом, и потом. Настоящим. Ее спина уперлась мне в грудь. Горячая. Мокрая от испарины. Шелк скользил под моей рукой, а под ним – живая, трепещущая плоть. И тогда я тронул ее. Не чтобы успокоить. Чтобы… почувствовать. Проверить. Рука сама легла на оголенный участок спины. Кожа оказалась на удивление нежной. Гладкой. И обжигающе горячей. Она была как раскаленный уголь, и я чувствовал, как этот жар прожигает меня до самого нутра, разжигая то, что я так старательно тушил.

Она вздрогнула. Не от страха. Иначе бы она вжалась в стену. Она выгнулась навстречу. Едва заметно. Ее тело отозвалось на прикосновение тихим, предательским вздохом. И мое тело ответило ему диким, постыдным напряжением. Меня будто ударило током. Жар хлынул в пах, заставив стиснуть зубы. Черт! Черт возьми! Так вот оно что. Он не просто так надел на нее эту тряпку. Он знал. Знал, что в этой вонючей темноте, под действием газа, я не выдержу. Захочу не убить. Захочу… обладать. Захочу почувствовать ее под собой, услышать ее хрип, почувствовать, как ее хрупкое тело ломается в моих руках, и это желание было настолько же отвратительно, насколько и непреодолимо.

Я засмеялся. Хрипло, зло. Ему это нравилось. Он где-то там смотрел и получал свое удовольствие. Я крикнул в пустоту, в его рожу, сжимая ее руку так, чтобы она почувствовала боль, чтобы помнила, кто я. Но другая моя рука… другая рука продолжала водить по ее коже. Понимая, запоминая каждую клеточку. И ей это нравилось. Ее дыхание сбилось. Она не отталкивала меня. Она замерла в этом противоречии между болью и зарождающимся удовольствием, между страхом и любопытством, и это было хуже любого сопротивления.

Я наклонился. Ее волосы пахли цветами и страхом. Губы были так близко. Я мог бы прикусить ее нижнюю губу, заставить вскрикнуть от боли и… чего-то еще. Я видел, как ее зрачки расширены. Не только от газа. От меня. И в этот миг я возненавидел ее. За эту слабость. За эту готовность поддаться. И возненавидел себя. За то, что хочу того же. За то, что мое тело, мой животный разум готовы предать все принципы ради минутной слабости, ради сомнительного удовольствия.

– Держись, – просипел я, упираясь лбом в ее висок, чтобы не сделать чего-то глупого. Чтобы не сорваться. – Не дай ему этого. Не дай ему увидеть, как ты ломаешься. Я говорил это ей. И себе.

Это была мантра. Стена, которую я пытался выстроить против газа, против ее тела, против своего же чёртова желания. Она кивнула. Еле слышно. И замерла. Я убрал руку с ее спины. Кожа под пальцами будто загорелась. Я отшатнулся, как от ожога. На моих пальцах остался ее запах, ее тепло, ее стыд, и я чувствовал, как это клеймо проникает под кожу, оставаясь со мной навсегда.

Газ начал слабеть. Сознание прояснялось, оставляя после себя стыд и злость. Горящую, как кислота. Я посмотрел на нее. Она стояла, не поднимая глаз, вся сжавшись. На ее плече краснели отпечатки моих пальцев. Как клеймо. Как доказательство моей слабости. Я развернулся и пошел вперед, не оглядываясь. Спина горела от ее взгляда. Я чувствовал его на себе. И чувствовал его взгляд. Кассиана. Он видел все. И он ликовал. Ее молчание было громче любого крика, и в нем я слышал и свой собственный позор, и его торжествующий смех.

Мы вышли из туннеля в какую-то новую залу. Воздух был чище. Остальные участники стояли, отряхиваясь, кто-то плакал. Я прошел мимо них, ища глазами воду. Мне нужно было смыть с руки ее запах. Ее прикосновение. Ее позорный жар. Мне нужно было смыть часть себя, ту часть, что поддалась, дрогнула, показала свою уязвимость.

Я нашел фонтанчик и сунул под струю голову, а потом руки. Холодная вода обожгла, принося долгожданное облегчение. Я дышал, как после долгого боя. Она вышла последней. Стояла в стороне, стараясь прикрыть разорванное платье. Алый шелк висел на ней клочьями, делая ее еще более уязвимой и… притягательной. Я сглотнул комок ярости. Даже сейчас, когда газ выветрился, ее вид заставлял кровь бежать быстрее, напоминая о том, что произошло, о том, что могло произойти.

Он все продумал. Он свел нас. Он заставил тронуть друг друга. Он посеял между нами эту искру. Теперь она тлела – грязная, опасная, постыдная. И я не знал, что страшнее – то, что она сейчас подойдет ко мне. Или то, что я сам захочу к ней подойти. Посмотрел на свои руки. Они все еще дрожали. Охота усложнилась. Появилась новая дичь. И я боялся, что это – я сам. Я боялся самого себя, того зверя, что он разбудил во мне, и того, какую цену мне придется заплатить, чтобы снова загнать его в клетку.

Операционный зал замер в почти религиозном молчании, нарушаемом лишь сдавленными вздохами и тихим щелканьем клавиш. Воздух был густым, тяжелым, пропитанным потом возбуждения и страха – их страха и моего наслаждения. Я не дышал – я вкушал его.

На главном экране, в кристально четком качестве, они были запечатлены в самом сердце моего творения. Мой дикарь и моя дикарка. Прижатые друг к другу в липком полумраке туннеля. Его мощная, скульптурная спина, напряженные плечи, закрывавшие ее. Ее изящная шея, запрокинутая в немом крике, алый шелк, порванный, обнажающий кожу, которая на инфракрасной камере горела жарким, соблазнительным заревом.

Я облизал пересохшие губы, чувствуя, как кровь тяжело и настойчиво пульсирует в висках, в паху. Это было прекраснее любой симфонии. Я приказал увеличить изображение, сфокусировавшись на его руке. Его рука. Большая, грубая, покрытая шрамами и следами недавно смытой грязи. Она лежала на ее обнаженной спине. Я видел, как его пальцы впивались в ее кожу, оставляя красные, яростные следы. Я видел, как ее мышцы подрагивали под этим прикосновением – не от боли. Нет. От ответного, дикого, животного трепета.