А потом вошла она. Из того же проклятого коридора. Та самая, с Седьмого. Клара. Выглядела как птенец, выпавший из гнезда – испуганный, но с яростью в глазах. Она замерла в дверях, сканируя зал так же, как и я. Ее взгляд скользнул по мне, задержался на долю секунды. Не испуг. Не вызов. Оценка. Как будто она тоже раскладывала всех по полочкам. Это было неожиданно.

Потом начался этот цирк. Настоящая еда, выставленная как на показ. Проверка на жадность. На слабость. Несколько игроков сразу же кинулись к ней, хватая куски мяса руками, чавкая, облизывая пальцы. Меня затрясло от омерзения. Они уже проиграли. Они показали, что готовы продаться за кусок жратвы. Я не двинулся с места. Как и она. И гадюка. Мы понимали правила этой игры. Не есть – это было нашим первым маленьким сопротивлением. Нашим «нет».

Всего миг понимания. Мы были по разные стороны баррикады, но в этой одной точке – совпадали. Я кивнул ей. Почти незаметно. Не как союзнику. Как равному противнику. Она поняла.

И тогда появился голос. Этот гладкий, масляный голос, от которого сжимались кулаки. Он говорил о сюрпризе. Для «особенной» участницы. Я видел, как она замерла, как побелела. Платформа подкатила к ее ногам. Коробка. Алая лента. Театр.

Когда она открыла ее и вынула это платье, по залу прошел вздох. Шелк. Алый, как свежая кровь. Дорогой. Бесполезный. Идеальное оружие для унижения.

– Примерьте.

Приказ. Публичный и похабный. Я видел, как она замерла, как дрожали ее пальцы, сжимая эту тряпку. Она была как загнанный зверь. Часть меня ждала, что она сдастся. Заплачет. Убежит. И я бы презирал ее за это. Но она посмотрела на меня. Прямо в глаза. И в ее взгляде я не увидел мольбы. Я увидел ярость. Чистую, неразбавленную ярость, которую я узнавал в себе каждое утро.

И она сделала это. Сбросила халат. Встала перед всеми нами, перед камерами, перед ним – голая. Не в физическом смысле – хоть на ней не было белья. Голая душой. Уязвимая. И в тот же миг – абсолютно непобедимая.

Я застыл. Не из-за ее тела – худого, мускулистого, покрытого старыми шрамами и синяками. Тело было нормальным. Реальным. Не таким, как у этих кукол из Элиума. А из-за ее поступка. Она приняла вызов. Не сломалось. Она натянула это проклятое платье, и оно вдруг перестало быть символом ее позора. Оно стало доспехами. Вызовом. Она повернулась. Алое пятно посреди серости. И посмотрела вверх. Прямо туда, откуда шел его голос.

– Доволен?

Ее голос был твердым. Без страха. Без просьбы. С вызовом. Что -то в груди дрогнуло. Что -то старое, давно забытое, что я закопал глубоко под слоями грязи и ненависти. Уважение.

Его смешок, довольный и влажный, прозвучал в ответ. Он был рад. Он получил свое зрелище.

Музыка заиграла снова. Но напряжение в зале сменилось. Теперь все смотрели на нее. Не как на участницу. Как на помеченную добычу. Она стояла одна в центре зала, с высоко поднятым подбородком, принимая их взгляды. Одинокая алая фигура на шахматной доске, которую он расставлял по своему усмотрению.

Я оттолкнулся от стены. Мое движение было резким, неожиданным. Все взгляды, включая ее, тут же переключились на меня. Я прошел через зал, не глядя ни на кого, подошел к столу с едой. Взял яблоко – идеальное, глянцевое, без единого изъяна. Сжал его в ладони. Мышцы на плечах и предплечьях напряглись. Пальцы впились в упругую плоть фрукта. Я не смотрел на камеры. Я смотрел на нее. И раздавил яблоко. Сок брызнул мне на руку, кусочки мякоти упали на идеальный пол. Звук был громким, влажным, окончательным. Я бросил смятый остаток к ее ногам.

– Не стоит того, – сказал я хрипло. – Вся эта… сладость. Гниет изнутри.

Повернулся и пошел обратно к своей стене, оставляя за собой гробовую тишину. Я не знал, зачем я это сделал. Это было глупо. Это привлекало внимание. Но я не мог молчать. Я видел в ней солдата, которого метят для расправы. И я дал ей знать. Я дал им всем знать. Что я это вижу.

Я снова прислонился к стене, скрестив руки на груди. Она все еще стояла там, глядя на смятое яблоко у своих ног. Потом ее взгляд медленно поднялся и встретился с моим. В ее глазах уже не было ни страха, ни вызова. Была усталость. И снова – то самое понимание. Она кивнула. Едва заметно. Почти так же, как я ей до этого. И в этот миг мы заключили молчаливый договор. Не о союзе. Нет. Мы не были союзниками. Мы были двумя одинокими хищниками, загнанными в одну клетку. Мы могли разорвать друг друга в клочья. Но сначала мы разорвем того, кто нас сюда посадил.

Голос Кассиана не звучал. Но я чувствовал его улыбку где -то там, за стенами. Он видел эту вспышку. Видел мой вызов. И ему это нравилось. Он думал, что все это часть его шоу. Пусть думает. Я посмотрел на алую фигуру Клары, а потом на остальных обитателей этого аквариума. Охота только начиналась. Но я уже решил, на кого буду охотиться.

Тишина в операционном зале была взвинчена до предела, как струна перед самым щипком. Воздух трещал от подавленного напряжения техников, от тихого гула машин, от моего собственного учащенного дыхания. На центральном экране, в высочайшем разрешении, застыла она. Моя Клара. В моем платье. Боже правый, как оно на ней сидело. Алый шелк облегал ее бедра подчеркивая каждую линию, каждый изгиб. Ткань была тоньше, чем я приказал – легкий намек на прозрачность при определенном освещении. И сейчас, под софитами, я видел смутный силуэт ее длинных, сильных ног, тень между ними, упругие очертания ягодиц. Она была закутана в мою милость, и это зрелище было слаще любого вина.

Я провел языком по сухим губам. Мое сердце забилось часто и громко, отдаваясь глухим стуком в висках. Я представил, как этот шелк шуршит под моими пальцами. Как он рвется. Как холодная ткань внезапно сменяется теплотой ее кожи, покрытой мурашками от страха и… чего -то еще. Я бы заставил ее испытать что -то еще. Я бы свел ее с ума между страхом и наслаждением, пока она не перестала бы понимать, где кончается одно и начинается другое.

И он… Этот грубый, неотесанный солдафон. Мое возбуждение, такое острое и сладкое, сменилось ледяной волной раздражения. Он посмел. Посмел встать и испортить момент своим примитивным жестом. Я наблюдал, как его мышцы напряглись под серой тканью, как сок яблока брызнул на его ладонь. Грубо. По -скотски. И… черт возьми, до невозможности сексуально. В этом была какая -то животная сила. Ненависть и вожделение – две стороны одной медали, и я ощущал их обе с одинаковой интенсивностью.

Он бросил ей этот смятый плод. Сказал свои ничтожные слова. И посмотрел на нее. Не так, как смотрят на женщину. Как смотрят на равного. На воина. Я громко выдохнул, заставив пару техников вздрогнуть.

– Увеличьте фокус на ней. Только на ней, – бросил я.

Камеры послушно приблизили ее лицо. Капли от яблока, словно слезы или капли крови, застыли на шелке у ее ног. Она смотрела на них, а я смотрел на нее. На ее губы, приоткрытые от испуга и волнения. На грудную клетку, вздымавшуюся под алым шелком учащенно, почти трепетно. Я представил, как мои пальцы скользят по этому шелку, чувствуя под ним бешеный стук ее сердца. Как мои губы прижимаются к ее шее, впиваясь в место, где пульсирует жилка. Как она замирает, затаив дыхание, не в силах пошевелиться, вся во власти смеси ужаса и пробуждающегося желания…

Она подняла на него глаза. И кивнула. Этот едва заметный кивок, молчаливое соглашение между ними, был для меня пощечиной. И самым сильным афродизиаком, который я когда -либо испытывал. Ревность, острая и обжигающая, пронзила меня, как ток. Моя игрушка. Мое произведение искусства. Мое.

Я хотел быть там. Не наблюдать через экран. Чувствовать напряжение между ними физически. Встать между ними, провести рукой по ее щеке, заставить ее смотреть на меня, а не на него. А его… его заставить наблюдать. Связать его, заставить смотреть, как я развязываю пояс этого платья, как шелк соскальзывает с ее плеч, обнажая грудь, как я прижимаю ее к холодной стене, а он бессилен сделать что -либо, кроме как наблюдать, как наливаются кровью ее соски, как ее тело выгибается под моими ладонями…