Сын спал рядом, на соседней кроватке, только протяни руку. Слушая его тихое ровное дыхание, она легко улыбалась, пока дрема вновь не смежила ей веки.

В то время, как мать в поисках сына металась по Карагачевой роще и прилегающим к ней старым улочкам Бишкека, Алыке пересек детскую игровую площадку с журчащими фонтанами и прохладными летними верандами, и выехал на берег пруда. В песочных холмах вязли шины, и ему пришлось слезть с велосипеда. Он оставил его возле полуразвалившейся лодочной станции и дальше пошел пешком. Высоко в голубом небе шумели сосны, тучами вилась мошкара, над всем этим лесным царством властвовали птицы.

В превосходнейшем настроении, громко распевая песни, Алыке шел себе куда глаза глядят, не подозревая о страданиях потерявшей его матери. Между тем солнце припекало все сильнее, и мальчику захотелось пить. Оглянувшись в поисках того, кто дал бы ему воды – а это, разумеется, могла быть только мать, – Алыке, к своему удивлению, не обнаружил ее. Пораженный этим болезненным открытием, он остановился и открыл рот, пытаясь сообразить, что же теперь ему делать, как неожиданно в этот распахнутый рот влетело насекомое. Уголки его губ поплыли вниз, рвотный рефлекс вытолкнул наружу язык, страх исказил черты. Дрожащими пальцами мальчик ухватил трепещущее сухое тельце, сняв с языка крупного черного жука с ярко-оранжевыми надкрыльями.

Многие луны жук-служитель обитал на священном холме, возвышающемся над поймой реки, при жертвеннике онгона[1] грозного баатыра[2] Токтобая, среди усыпанных увядшими цветами гниющих верблюжьих туш. О, сколько слышал он просьб, клятв, рыданий и торжествующего смеха!

Каждую весну, в начале мая, его сородичи слетались к капищу, на ежегодное пиршество в честь неустрашимого воина. Жуки забивались в расщелины скальных пород, хоронились в коре деревьев, облепляли кроны шевелящейся массой, и ветви клонились и колыхались под ее тяжестью.

В предустановленный богами день из-за красных скал появлялась длинная процессия людей, нагруженных жертвенными дарами, ведущих на привязи уготовленного на заклание белого верблюда. Они возжигали на священном холме ритуальный костер, вливали в него масло, бросали куски кровоточащего мяса, неистово заклиная духа огня донести жертву по назначению. А когда пламя гасло, и воздух над алтарем загустевал и становился вязким, словно топь, жуки устремлялись к жертвеннику и с низким многоголосным жужжанием покрывали мясную тушу плотным шевелящимся черно-оранжевым ковром. Это означало, что онгон воина Токтобая милостиво принял подношение и до следующей весны будет покровительствовать своему роду.

Но позабыли потомки подвиги великого предка и перестали приносить дары великому онгону. Вот уже третью весну жук-служитель встречал в одиночестве, терпеливо ожидая, когда вернутся люди и вновь наполнят глиняные кувшины диким медом, воскурят вылепленных из теста вьючных быков, плеснут на землю былый кумыс и рассекут на части верблюжью тушу.

Днями жук спал, укрывшись от жары или холода среди листвы, в траве или под большим камнем, и видел во сне великого онгона Токтобая.

Ночами он любовался звездами – недостижимо далекими исполинскими горами из драгоценных камней, с земли казавшимися маленькими сверкающими точками, и молил Светоносного Тенгри* об одном: чтобы люди наконец вспомнили о своем отважном предке, и чтобы вновь запылали жертвенные костры, и чтобы все стало так, как было. Но бог молчал.

И вот однажды, когда свет Чулпан-Джулдуз[3] растворился на бледно-голубом утреннем небосклоне, увидел служитель, как разгневанный Тенгри с ужасающим грохотом метнул на землю серебряное копье, и вонзилось оно в ущелье Джети-Огус[4], туда, где лежат, подставив брюхо солнцу, семь красных быков.

Понял он, что Светозарный Тенгри вознегодовал на людей за непочтительность к духам предков, и в ярости своей может дойти до того, что уничтожит весь род человеческий. Расправив крылья, встревоженный жук поднялся в воздух и полетел в сторону ущелья – туда, где за красными холмами жили люди, потомки благородного воина Токтобая.

Лишь к вечеру он достиг человеческого поселения. Печальное зрелище предстало его глазам. Мрак и запустение царили в долине. Не пасся на вольных пастбищах скот, не сбивались в кучу, словно стадо овец, белые юрты. До самого горизонта тянулась почерневшая от огня степь.

«О Лучезарный Тенгри, не гневайся на людей! – заклинал служитель. – На каком языке обратиться к тебе, чтобы ты услышал меня? Верни все, как было!» Но бог молчал.

До самой темноты служитель кружил над опустевшей землей. С непривычки он изрядно утомился и, наскоро зарывшись в землю, задремал. «Неужто гнев твой столь беспощаден, что истребил ты целый народ? Кто же тогда станет оказывать тебе почести и кормить духов?» – сокрушался он во сне. Вдруг новая, спасительная мысль озарила служителя. Скорее всего, Вседержавный Тенгри очень занят и не слышит его горестных воззваний! Значит, нужно во что бы то ни стало докричаться до него!

Ободренный этим соображением, жук взвился в воздух, со всей страстью моля Бога обратить на него свой взор.

«Ж-ж-ж!», – исступленно жужжал он, не замечая возникшей прямо по курсу темной зияющей пещеры. Влетев с разгона внутрь, он всеми шестью лапами увяз в липкой субстанции, покрывающей мягкую шевелящуюся полость. Только тут служитель осознал, что очутился в чьем-то рту, чудом избежав участи быть заживо проглоченным. Во всяком случае, пока.

Во рту стояло неприятное ощущение бьющейся чужой жизни, наполняющей поднебное пространство вибрацией и жужжанием. Алыке заплакал и перевернулся на другой бок.

Провалившись на этот раз в пустое гулкое забытье, мать безмятежно спала, пока хныканье ребенка не подняло ее с постели. Встав над детской кроваткой, она тихонько потрясла сына за плечи.

– Алыке, – позвала она, – что с тобой? Отчего ты плачешь?

Слова матери полыхнули над головой служителя священным откровением – молитвой, которую он должен повторить, чтобы бог услышал его и сжалился над людьми! Алыке тихонько засмеялся, а жук исполнился ощущений, какие бывали, когда он, в молитвенном экстазе, попадал в небесную сферу, где обитал Предвечный Тенгри.

Сновидение, в котором лицом к лицу столкнулись мальчик и жук, рассыпалось, и оба зависли в приоткрывшейся на мгновение вечности, предваряющей пробуждение. И увидел служитель в изумленных глазах мальчика прошлое и будущее, простирающиеся в века, и вольные широкие пастбища, и богатые селения, именуемые городами, и памятники предкам, отлитые из незнакомого металла.

Служитель напрягся изо всех сил и пропел сакральную песнь на таинственном языке небес: «Ж-ж-ж!»

И бог услышал!

Далеким призрачным видением мелькнул перед Алыке древний алтарь, никогда прежде не виданный и тут же забытый навсегда. Смутный образ женщины, склонившейся над спящим ребенком, проплыл перед служителем и растаял, как облако. Охваченный мистическим трепетом, жук проснулся, обнаружив себя пребывающим на священном холме. Лапы его утопали в разложившейся туше верблюда, а тот страшный, непостижимый, на мгновение приоткрывшийся божественный мир исчез.

– Сына, иди-ка на улицу! – прямо в сапогах заскочив с улицы в горницу, где за столом делал уроки пятиклассник Антоха, сердито позвал его отец.

– А че надо? – буркнул Антоха, не отрываясь от тетрадки: задачка по математике шла сегодня очень трудно, а помочь ему в доме было некому, и мать, и отец Антохи закончили всего по три-четыре класса

«Такое время было, сынок – вздыхала мама. – А ты учись, учись. Может, агрономом или зоотехником станешь».