Герман ощутил, как в груди что-то защемило. Всё, что рассказывала ему Лида для него было, как белый шум, половину он так и не понял, потому что в своё время кончал совершенно другие университеты, где учили как незаметно вытащить бумажник у фраера, как вскрыть замки квартир и натянуть в карты лоха на деньги. Он был и оставался вором , которого выбросили с поезда подельники и он совершенно случайно оказался в чужом времени, да ещё и непонятном для него месте. Его роль в том мире, никогда не включала свидетельство изучения параллельных миров и каких-то высших материй. А Лида — говорила о вещах, которые звучали страшнее любой физики.

Она села напротив и, впервые за долгое время, позволила себе усталую улыбку, в которой ничего не было от тёплого человека — только память.

— Я была на испытаниях, когда они впервые получили “сцепку”. Не в этом цикле — в предыдущем. Тогда мы думали, что дело в резонаторах, в мощности, в полях. Мы считали, что сломав устройство, остановим их. Мы ошиблись. В одном из миров я видела, как Неборск становился архивом чужих эпох: улицы то и дело менялись, люди обретали чужие лица, и в конце концов город стал сувениром — горсткой артефактов. Другой раз мы просто исчезли. Третий раз — меняли структуру города механически, как личинку. Я помню голос ребёнка, которого съели на главной площади. Я помню часы, что остановились и вдруг пошли в обратную сторону. Я помню, как люди пытались закрыть дверь, и двери не слушались. Я это всё помню и не могу забыть…

— Почему ты этим всем занималась? Зачем все эти эксперименты над людьми? Чем вы лучше фашистов какие проводили опыты над людьми?!— Голос Германа дрожал от услышанного, его впервые пронзил настоящий животный страх от того, что он увидел, а теперь ещё и услышал.

— Потому что мне это приказали делать, — ответила Лида. — Потому что меня связали с проектом. Они называли это континуум-оператором — кто-то, кто будет хранить целостность данных между версиями. Я не могу умереть окончательно. Меня перезагружают, но память не полностью стирают. Так проще — оставить наблюдателя. Я — не бог, не ангел. Я — свидетель и тень. Я давно уже перестала воспринимать себя, как живой человек.

В рубке повисла тишина. Даже тот глухой бас, который казалось исходил от резонатора, звучал сейчас как отдельный звук.

— А кто такой этот…Кротов? — спросил Герман, ощущая режущую потребность связать воедино знакомую фигуру с тем, что говорила Лида.

Она кивнула немного.

— Его следы есть на многих “границах”. Он не просто жертва. Он стал картой. Может быть, он и сам теперь разрыв. — Она замолчала и наклонила голову. — Я видела, как он смешивался с этим миром. Я видела его глазами другие города. Но он не был тем, кто пришёл с нами. Он — тот, кто пытался уйти.

Шаги в коридоре стали ближе. Кто-то стучал по бронированной двери. Голоса — хриплые, едва различимые—прерывались. Герман встал и подошёл к ней. Он слегка прижался ухом к металлу — за стеной кто-то плакал, кто-то шевелил тяжести, потом — треск. И затем — короткая тишина, как будто кто-то уронил мешок.

Лида подошла к нему и тихо произнесла:

—Пойдём.

Они спустились на уровень ниже, здесь находились небольшие чёрно-белые экраны телевизоров в каких был видна внутренняя часть ангара в разных локациях. Она посмотрела на него с какой то торжественностью:

— Это наша новая экспериментальная разработка—видеокамера— с помощью неё мы можем дистанционно наблюдать, что происходит внутри помещений.

В одном из экранов внезапно появился мальчик лет восьми, одетый в серые колготки, коричневые шорты и вязаную жилетку. На верёвочке в руке он держал деревянную лошадку на колёсиках, он смотрел прямо кажется в объектив камеры и улыбаясь говорил:

— Гера, выходи…поиграй со мной. Смотри какая у меня лошадка.

Герман почувствовал, как его сердце подскочило к горлу, а потом медленно скатились куда-то вниз, потому что узнал в этом мальчике…самого себя.

Герман застыл — не дышал, не моргал. Казалось, даже собственная кровь на мгновение свернулась, превратившись в вязкую тишину. На чёрно-белом экране прыгали бледные полосы, изображение подрагивало, будто проламываясь через толщу грязного льда, но мальчик… мальчик оставался неизменным.

Он стоял в центре огромного, пустого как заброшенный храм ангара — ровно там, где всего час назад тварь, похожая на клубок мокрых суставов, дробила людей о стены. Пол под ним был сухим. Чистым. Как будто мир вокруг него не имел к тем событиям никакого отношения.

— Гера… — повторил мальчик, и деревянная лошадка на верёвочке качнулась, ударившись колёсами о его ногу. — Пойдём, ну…

Герман автоматически сделал шаг к экрану, словно кто-то взял его за шиворот и мягко, но беспрекословно потянул. Лида резко схватила его за запястье.

— Не двигайся.

— Это… я, — выдохнул он. Голос будто стал чужим. Сухим. Несвоим.

— Это не ты, — прошептала Лида. — Это след. Образ. Они используют память, как наживку. У тебя резонансный отпечаток — подходящий. Разрыв чувствует тебя.

На экране мальчик слегка наклонил голову — так, как Герман делал, когда в детстве пытался рассмотреть кого-то, стоящего у окна. Точно так же губы сжались в полоску. Точно так же слегка приподнялось левое плечо. Герман вспомнил: эти шорты — мама купила ему на рынке. Штанина всё время кололась. Лошадку — сделал сосед-слесарь, когда Гера болтался один у подъезда. Эти детали были слишком живыми, чтобы оказаться подделкой.

— Если это подделка… откуда он знает? — спросил он, и в собственном голосе почувствовал дрожь.

Лида не сразу ответила. Она щурилась, вглядываясь в рябь экрана, словно пыталась проследить не за изображением, а за тем, что стоит за ним — за самой структурой сигнала.

— Разлом… — сказала она наконец. — Он не просто рвёт пространство. Он тянет за память, как за нитку. Для него время — это не дорога. Это ткань. Он дёргает за самые тонкие волокна, ищет слабые точки. И он нашёл твою.

Мальчик в экране вдруг перестал улыбаться.

Лицо его изменилось едва заметно — но так, что характерное детское выражение исчезло, растворилось, будто кто-то снял маску. Глаза стали слишком широкими, слишком неподвижными. И в этой неподвижности — было тревожное, почти медицинское внимание.

Он больше не выглядел ребёнком.

Он выглядел тем, что одевается в ребёнка.

Герман сделал вдох, но воздуха в груди стало только меньше.

— Он двигается, — тихо сказала Лида.

На экране мальчик сделал шаг — неестественно ровный, словно его тянуло вперёд не мышцами, а холодным ветром. Лошадка протащилась по полу, оставив за собой тёмную, влажную линию.

Не кровь. Не вода. Что-то густое, тянущееся.

— Герааа… — повторил он, нараспев— но теперь голос стал глубже, чуть хриплым, с металлическим резонансом, как будто две ноты звучали одновременно. — Тебя… ищут…

Глава 12. Постскриптум реальности

В этой его неподвижности — было, что-то тревожное, нечеловеческое ожидание.

Словно кто-то смотрел не глазами ребёнка, а через них — как сквозь окуляр прибора.

Мальчик медленно повернул голову — не по-детски, неестественно, как манекен, которого повернули за край шеи. Вдоль экрана пробежала рябь. Коричневые шорты дрогнули. Лошадка качнулась, и звук её деревянных колёс раздался вообще не из динамика — он прошёл по всей рубке, как будто катился по металлическому полу прямо у их ног.

За мальчиком, в глубине ангара, туман чуть-чуть сгустился. И из него вышла девочка лет восьми.

Тонкая, в белом платьице с кружевными воротничками — будто со старой чёрно-белой открытки. Волосы — тёмные, заплетённые в две косы. Она вышла из тумана так, будто его прорезала — как занавесь.

У Лиды дернулся подбородок.

Она узнала эту походку.

Эту поволоку взгляда.

Эту неловкую привычку касаться пальцами угла воротничка, когда волнуется.