Герман продолжал молчать, глядя на пол.

— Когда мне позвонили из милиции… — продолжила она, — я сначала не поверила. Сказали: “Приходите, товарищ Кондратьев жив. Это действительно он. В тяжёлом состоянии, но жив”. Я три дня собиралась с духом. Всё не решалась прийти сюда, боялась, что это окажешься вовсе не ты.

Она посмотрела на него долгим взглядом, словно боялась, что он снова исчезнет.

— Ты ведь ничего не помнишь, да? — тихо спросила.

Он поднял глаза. В её взгляде — не упрёк, а какая-то тихая вера, будто память можно вернуть одним словом.

— Многое… спуталось, — произнёс он осторожно. — После удара.

Она кивнула, будто поняла.

— Главное, что ты жив. Остальное вспомнишь. Врачи говорят, это от сотрясения. Пройдёт.

Она улыбнулась сквозь слёзы, но в улыбке было что-то болезненно трогательное.

Герман чувствовал, как его собственное сердце не выдерживает этого чужого тепла.

— Я не знаю… как тебя… — он запнулся.

— Лида, — подсказала она, потом замолчала на мгновение, будто решалась на что-то важное, и вдруг тихо добавила:

— Мы ведь с тобой… двадцать лет вместе, Коля. У нас сын. Уже взрослый. Ему девятнадцать. Алексей. Учится в Ленинграде, в техникуме связи. Писал недавно, всё спрашивал о тебе, нет ли каких известий?

Она опустила взгляд, улыбнулась:

— “Передай отцу привет, скажи, чтоб не курил так много”. —Это он каждый раз меня просил передать тебе в письме. — Он весь в тебя. Упрямый, справедливый. Только… не знает, что ты…

Герман не выдержал, отвернулся к окну.

Снег за стеклом ложился мягко, тихо, как будто время само не хотело мешать им.

Ему хотелось сказать правду. Рассказать, что он — не Кондратьев, не майор, не тот, кого она ждала все эти годы.

Что он вор, беглец, случайно оказавшийся в её мире.

Но стоило взглянуть на Лиду, как язык снова отказывался повиноваться.

Она достала из сумки старую фотографию — потёртую, пожелтевшую, с надорванным уголком.

На ней стоял мужчина в форме, с уверенным взглядом, рядом — она, молодая, чуть смущённая, и мальчик с игрушечным самолётиком.

— Это мы, — сказала Лида тихо. — Перед твоей командировкой. Лето сорок восьмого. Помнишь, как Алексей тогда не хотел отпускать тебя?

Он взял фотографию дрожащими пальцами.

Мужчина действительно был похож на него — разве что взгляд другой, прямой, уверенный, чужой.

А у него, Германа, взгляд усталый, осторожный, будто из тени.

— Да, — произнёс он с трудом. — Помню.

Она облегчённо вздохнула и накрыла его руку своей.

— Я знала, что ты вспомнишь, — прошептала она. — Всё вернётся. Надо только время.

Ночь опустилась тихо.

Лампа под потолком гудела, медсестра заглянула и одобрительно кивнула, увидев Лиду.

— Пятнадцать минут, товарищ Кондратьева, — сказала она мягко. — Потом ему отдых нужен, он ещё слаб.

Когда дверь закрылась, Лида повернулась к нему и заговорила почти шёпотом:

— После войны мы все жили как во сне, Коля. Ты работал тогда в отделе по розыску. Пропадал сутками. Говорил, что дело важное, секретное. Потом вдруг пришло письмо, что ты пропал без вести… а теперь ты здесь…

Она замолчала, глядя куда-то в сторону.

— Может, Господь пожалел меня. Или судьба… — добавила она тихо. — Только бы ты остался.

Герман смотрел на неё — на эту женщину, в чьих глазах отражалось всё то, что он сам давно потерял: вера, дом, прошлое.

И вдруг подумал — а что, если судьба действительно решила сыграть в странную игру? Если этот Кондратьев умер, а он теперь должен прожить его жизнь?Ведь весь мир вокруг принял его за него. Даже та, кто знала его ближе всех. Лида поднялась, собираясь уходить, сказала тихо:

— Завтра зайду снова. Принесу кое-что из дома. Твой китель, письма… может, это поможет вспомнить.

— Лида… — окликнул он.

Она обернулась, и он едва заметно улыбнулся:

— Спасибо.

Она кивнула, не говоря ни слова, вышла.

Долго после её ухода Герман не мог уснуть.

Смотрел на потолок, на узор трещин, слушал, как гулко капает где-то вода.

Фотография лежала у него на груди.

Он перевернул её и прочитал на обороте аккуратный, женский почерк:

“Вернись. Мы будем ждать.”

И дата — июль 1948 года.

Он закрыл глаза.

Впервые за долгое время ему стало не страшно.

Только странно спокойно.

Будто он действительно вернулся.

Только не туда, куда хотел.

Глава 4. След на чужой жизни.

На четвёртый день после того, как его навещал капитан Греков с Лидой. (Она к слову приходила ещё несколько раз к нему и всё время, что-то рассказывала, пока он изображал провалы в памяти) Герман проснулся ещё до официального больничного подъёма. Свет едва серел за мутным стеклом, в коридоре кто-то переставлял ведро с водой, слышно было, как елозит тряпка по полу.

Он уже не удивлялся памяти, которая то пропадала, то прояснялась ложными вспышками. Он научился делать вид, что всё понимает. Делать вид, что помнит.

Так проще.

Так безопаснее.

К девяти вошёл врач, проверил реакцию зрачков, сказал, что всё стабильно, можно его выписывать. Через полчаса дверь открылась снова — уверенно, широко.

— Товарищ майор, за вами приехали, — объявила медсестра.

За дверью, в коридоре, стоял капитан Греков — в вычищенной зимней форме — и двое сержантов. А за ними, в окне, во дворе больницы, поблёскивал тёмно-синий кузов служебного ГАЗ-М20 “Победа”. Снег на крыльях слегка подтаял — машина, видно, только что выехала из тёплого бокса.

Но смотрел Герман не на сержантов и не на машину.

Лида стояла чуть в стороне — будто боялась подойти первой.

На ней был тот же тёмный платок, но лицо уже спокойнее, чем вначале. Она уже не плакала — или просто научилась держать слёзы при себе.

— Готов? — тихо спросила она.

Нет.

Герман чувствовал себя как человек, который выходит из тёплого вагона на незнакомую станцию и понимает, что путь назад перекрыт.

Но он кивнул.

В “Победе” пахло брезентом, сырым сукном и морозом. Салон был тесным, но добротным: лакированная панель, простая тканевая обивка, металлический рычаг поворотников на рулевой колонке. Шофёр — сержант с красным носом — курил “Беломор” и, глядя в зеркало, всё время пытался разглядеть майора.

Лида сидела рядом, держа сумку на коленях, будто боялась что-то уронить.

— Я... немного волнуюсь, — сказала она после долгой паузы. — Ты вот так… рядом. Слишком долго я этого ждала.

Он не нашёлся что ответить. Только выдохнул:

— Мне ещё трудно привыкнуть.

— Конечно, — кивнула она. — Ты и дома многое не сразу узнаешь. Но… стены ведь помнят.

Она говорила это так просто, будто стены действительно могли рассказать, кто он такой.

Город за окном был серым, послевоенным. Двухэтажные дома с облупившейся штукатуркой, редкие прохожие, чёрный дым вился над котельными. Пахло древесным углём, где-то вдали — свежим хлебом. “Победа” плавно скользила по укатанному снегу, двигатель терпеливо урчал. Они ехали достаточно долго, потом свернули на просёлочную дорогу и ехали ещё минут двадцать прежде чем остановились перед типичной для конца сороковых — кирпичной четырёхэтажкой с обшарпанным подъездом, обклеенным старыми объявлениями: “Лекторий по географии”, “Сбор макулатуры”, “Чистка часов — недорого”.

Она открыла дверь квартиры ключом с длинными бородчатыми зубцами.

Щёлкнул замок.

Герман вошёл.

С порога его накрыл запах — смесь пыли, мыла “Хозяйственное 72%”, старых книг и тёплого хлеба, будто его только что доставали из чугунной формы.

Коридор узкий, на стене — вешалка с солдатской шинелью, которую она, видимо, бережно хранила все эти годы.

Пол — крашеные доски, застеленный застиранными дорожками.

— Раздевайся, Коля, — мягко сказала она, помогая снять с него пальто.

Он шёл, как по музею чужой судьбы.