Герман сделал следующий ход — он был чуть рискованнее.

И тут…мир вокруг вспыхнул. Он услышал чужие голоса. Сотни голосов. Сотни вариантов себя.

— Ходи правее.

— Не смей!

— Это ловушка.

— Это выигрыш!

— Это конец.

Символы мелькали. Верхние начали применять давление — не физическое, а мысленное, принуждая Германа ошибиться. Он задыхался. Внутри черепа словно гудел трансформатор.

Существа играли всерьёз. Ещё один ход верхнего стал смертельным.

Он провёл линию — и часть сферической карты в центре просто… провалилась, исчезла…

— Они вырезали слой, — прошептала старшая Лида. — В тренировочных играх так делают, когда хотят сломать волю игрока. Герман почувствовал это физически — будто из него вырвали кусок памяти. Он пошатнулся.

— Ты проигрываешь, — сказал серебристый.

— Я только разогреваюсь, — выдавил Герман. Он закрыл глаза и увидел улицу 1976 года, неоновые огни магазинов, запах бензина, шум трамваев и как пахнет трава после дождя. И внезапно осознал: каждая линия на игровом поле — это его собственная жизнь, растянутая в стороны, словно трилистник. Он сделал глубокий вдох и сделал ход. Простой. Незаметный.

Но этот ход — пересёк две линии вероятности, которые верхний не учёл.

Пластина дрогнула.

Время на мгновение закашлялось, словно подавилось собственным дыханием.

Серебристый вскинул взгляд.

Ему явно не понравилось случившееся.

Верхние перешли к грубой силе.

Символы закружились вокруг Германа, как рой насекомых. Они касались кожи, пробирались под череп, трогали воспоминания. Он видел:

— свою мать;

— покинутый дом;

— Лиду;

— себя в детстве;

— кровь;

— туман;

— смерть;

— рождение;

— несказанные слова.

Верхние ломали его прошлое, чтобы разрушить будущее. Но Герман… вдруг рассмеялся. Хрипло, жёстко, но искренне.

— Вы все видите вероятности… — сказал он, подняв глаза, полные безумной решимости. — Но вы не видите самое важное.

— Что? — холодно спросил серебристый.

— Инстинкт игрока.

Он вбил свой символ в центр поля.

И реальность вокруг…вспыхнула белым ослепительным светом.

Игра перешла в стадию, которую никто из верхних не ожидал. Поле стало нестабильным: символы дробились, сливались, комбинации менялись сами.

Ходы стали хаосом, в котором надо не думать — их надо было чувствовать.

И Герман чувствовал. Он был не шулером.

Не вором. Не простым человеком. В этот миг он стал частью этого мира, его нитью, его нервом. Он провёл последний ход — почти вслепую. И пластина…запела.

Звук был похож на рвущийся металл и детский смех одновременно.

Серебристый рывком поднял голову:

— Невозможно…

На поле светилась комбинация, которую ни один верхний не мог предсказать. На карте появилась петля, она была словно замкнутая в себе.

—Фундаментальная устойчивость слоя.— Поражённо произнёс Герман старший глядя на карту,— он сумел это сделать, сукин сын!

Молодой Герман взглянул на Верхнего:

— Я так понимаю выиграл, надеюсь условия нашей сделки с вами в силе?—

Верхний долго молчал разглядывая карту.

Очень долго.

А потом… кивнул.

— Мы вернёмся, — сказал он. — Когда твоя удача иссякнет.

— Удача тут ни при чём, — хмыкнул Герман. — Просто вы не умеете играть с теми, кто живёт, а не рассчитывает.

Разломы закрылись.

Хроновиды с воем растаяли внутри, а меж слой растворился в пространстве.

Их привычный мир снова вернулся.

Герман стоял, тяжело дыша, а в голове звенело одно: Он выиграл.

Глава 15. Безвременье

Они очнулись не в городе и не совсем в мире, а в промежутке — тонком, как лист бумаги, и в то же время глубоком, как колодец. Воздух здесь не имел запаха. Свет не падал — он исходил из самого пространства и менял оттенки, как будто кто-то осторожно перелистывал страницы памяти. Под ногами не было земли, но не было и пустоты: была мягкая поверхность, похожая на паразитирующее полотенце времени — упругая, тёплая, и в ней отражались образы, словно в мутной воде.

Молодой Герман открыл глаза и первым ощутил странную лёгкость: в груди не было привычного стиснутого узла тревоги, оставшегося от предыдущих дней. Вместо него — тихая, почти детская ясность. Рядом Лида: её рука лежала на его запястье, пальцы у неё были тёплыми и слегка подрагивали, как у человека, который боится проснуться и обнаружить, что всё было сном.

— Мы… одни? — прошептал он, потому что громко говорить здесь было некстати, словно звук мог потревожить саму ткань этого места.

Лида оглянулась по сторонам и произнесла задумчиво:

— Похоже… — Наши двойники... По всей видимости они остались в своём мире, а мы находимся в безвременье, это пустое пространство между мирами, где нет ничего. Но это было не совсем так, словно рябь пошла по воде от ветра, и заколыхалась материя из какой было соткано это пространство и перед ними появились, что-то похожее на три прозрачные двери, как три яркие полосы, как трое окон, за каждым из которых — была потенциальная жизнь.

Первая полоса мерцала коричневыми и серыми тонами, в ней угадывалась линия старой улицы, электрические фонари и тонкая снежная дымка — это был 1952 год: холодный, строгий, полный последствий и невысказанных наказов. Вторая полоса пульсировала зелёным и ржавым: лето 1976-го, запах бензина, магазины с неоновой вывеской и знакомые, но несколько изменённые лица. Третья же была невесомой — она переливалась всеми оттенками цветов, которых не существовало в природе: там были картины, сшитые из возможностей — дом, который мог никогда не существовать; ребёнок, которого они могли родить; профессии, которых ещё не знали; лица, что могли стать их друзьями и врагами одновременно.

— Это… выбор? — спросил Герман, потому что иначе он не мог назвать то, что лежало перед ними. И голос его не звучал хитро — в нём не было демонстрации силы, только человек, которому предлагают, наконец, решать самому.

Лида кивнула, но её руки не отпустили его запястье. Её голос был тихим, ровным, будто она пыталась разговаривать с чем-то священным.

— Да. Нам по всей видимости предлагают вернуться или выбрать иначе. Возможно… прожить ещё одну жизнь.

Они подошли ближе. Под ногами образы не ломались — просто изменяли оттенки и наполнялись деталями, когда к ним приближались. Герман увидел в 1952 году дом, где жил с родителями, где стены пахнут керосином, а женщина, стоящая у печки — возможно его мать, что-то собиралась печь. В углу сидел седеющий мужчина и ремонтировал свой старый сапог вбивая в каблук гвозди. Лида увидела себя молодой девчёнкой, в белом школьном фартуке идущей со школы с портфелем в руках весело перепрыгивая через лужи на асфальте. В двери ведущей в 1976-ой, они увидели другие дороги, но с другими возможностями: ту же самую Лиду, но с иной судьбой, с иными решениями, которые могли и не появиться и Германа с непонятной судьбой.

— Вернуться в 1952 — значит принять эту цену, — сказал он вслух. — Принять прошлое, застывшее в боли, и попытаться... исправить, если такой шанс вообще возможен. Это будет тяжело как камень. Вернуться в 1976 — значит вернуться к тому, что близко, но вновь окунуться в боль и неизвестность.

Лида опустила взгляд на третью полосу и улыбнулась — улыбка была мягкой, как свет, пробивающийся через старые занавески.

— А третий путь — это не возврат. Это… рождение. Мы я полагаю можем стать там кем угодно. Не полностью новыми — прошлое останется внутри нас, как печать, как лекало, — но мы можем взять перо и написать новую историю. Не для кого-то, а для себя.

Герман посмотрел на её профиль. Он впервые оценил её как женщину и решил, что она прекрасна и не стань она учёным, возможно, в какой-то другой жизни могла бы быть музыкантом или учительницей, возможно — матерью. Её глаза сверкнули тихой решимостью, как бы в ответ на его мысли о ней.