Теперь, в такой обстановке, предстояло выступать инженеру Кржижановскому. Усаживаясь среди товарищей по работе в Комиссии, он успевает заметить неподалеку округлого пружинистого Федора Дана в неизменном облачении военного врача.

«Что такое? — морщится Глеб Максимилианович и тут же спохватывается: ведь среди делегатов, кроме «сверхреволюционеров», есть еще меньшевики, эсеры, анархисты. — Федор Дан... Все равно как если бы Мартов пришел сюда — тот самый Мартов, который только недавно оставил пределы любезного отечества, но уже успел помочь его врагам, выступив с антисоветской речью на съезде германских независимых. Недаром лондонская «Таймс» назвала вождя русских меньшевиков «высокопочтенным революционером».

Глеб Максимилианович оборачивается и с волнением вглядывается в лица людей, рассаживающихся в красных бархатных рядах партера.

Вспоминаются прежние съезды Советов. Тогда главную роль играл центр — вожди. Массы мало чем себя проявляли, каждый помнил: Краснов, Колчак, Деникин — у ворот, и съезд должен действовать, как артиллерийская батарея.

Первое ощущение от нынешнего съезда — надежда на решительный поворот, ожидание коренного начала чего-то главного, нужного, неповторимого. Кажется, весь трудовой люд России облачился в шинели и бушлаты, прожженные у походных костров, в материнские кацавейки и зипуны, потерявшие цвет от снегов, дождей и солнца, в трофейные бекеши лихих конников, полушубки волостных исполкомовцев и продовольственных комиссаров, простреленные махновскими пулями, в аккуратно залатанные робы горновых, молотобойцев, углекопов — облачился во все это, собрался сюда и размышляет о том, как лучше построить свой новый дом.

Особенно заметно это стало вчера, когда Ленин заговорил как раз об инженерах и агрономах. Тут же зашумели, заколыхались, заходили ходуном массы людей в партере, ложах, амфитеатре, на галерках — никто из делегатов не остался равнодушным.

«Да, это так, это хорошо, — старался успокоить себя Глеб Максимилианович. — Но все же. Все же...»

Никогда еще он не волновался так — даже в молодости, впервые стоя перед судом. Если хотите, он и теперь должен предстать перед судом, только судить будут не его самого, а главный труд его жизни, его детище — мечту.

Над столом президиума, мягко освещенным огнями рампы, поднялся Михаил Иванович Калинин, потряс колокольчиком, объявил заседание открытым.

В порядке дня — доклад инженера Кржижановского об электрификации России, но прежде, чем Глеб Максимилианович начнет говорить, делегаты должны выслушать прения по вчерашнему докладу Ленина.

Прямо против Глеба Максимилиановича и Зинаиды Павловны, сидящих локоть в локоть, на трибуне, обтянутой кумачом, возникает Дан.

По залу пробегает волна сдержанного смеха, кое-где раздается посвистывание.

Но:

— Тише! Тише, товарищи! Надо выслушать любое мнение.

Начинает Дан с жалобы: слишком мало времени ему отведено, а сказать есть что: Ленин здесь вчера призывал заниматься поменьше политикой и побольше строительством. Ленина занимают электрические лампочки! Но Дана и его товарищей — истинных социал-демократов! — это не интересует. Это все мелочи и подробности. Главное — в политике...

«Поехали!» — досадует Глеб Максимилианович, многозначительно глянув на Зинаиду Павловну.

Меньшевик на трибуне... Живой, настоящий!

Он осуждает Председателя Совета Народных Комиссаров, а сбоку за столом президиума сидит Ленин. И выступление Дана интересует Глеба Максимилиановича главным образом своей картинностью — тем, как он воздевает руки, потрясает ими, закатывает глаза, как ставит ударение на обычном слове, и любое обычное слово делается страшным, превращается в опасность, в угрозу.

Все, что скажет Дан, Глеб Максимилианович знает наперед:

— ...Полоса новых войн, господство принуждения — согласитесь, товарищи, что это не такие вопросы, по которым агрономы и инженеры могут сказать свое веское и решающее слово... и согласитесь также, что разрешение этих основных вопросов... зависит не от того, много или мало у нас будет электрических лампочек... — В течение положенных пятнадцати плюс десять да еще добавили десять минут, Дан успевает потыкать пальцем во все прорехи, сунуть нос во все щели Советской России, почти дословно повторяет известные выпады Мартова.

С питерских марксистских кружков знает Федора Дана Глеб Максимилианович Кржижановский. От Второго съезда партии, через всю их сознательную жизнь сплошным водоразделом проходит одна и та же борьба двух противоположных, взаимно исключающих друг друга полюсов. Если Ленин говорит — белое, Дан и Мартов — черное, Ленин — идемте тушить пожар, Дан и Мартов — пусть как следует разгорится. И сейчас — через столько лет! — Дан стоит около Владимира Ильича, как дух невозвратимого прошлого, как зов назад.

После Дана слово представителю меньшинства партии социалистов-революционеров товарищу Вольскому.

Съезд долго ждет. Из последних рядов пробирается мрачная фигура.

— Неужели тот самый Вольский? — Зинаида Павловна наклоняется к мужу.

Да, как ни странно, тот самый: социалист-революционер, известный тем, что два года назад в Самаре он был председателем Комитета членов учредительного собрания — печально знаменитого «Комуча», установившего свою власть в Поволжье и Приуралье с помощью террора белочехов, а потом подготовившего приход Колчака.

Теперь Владимир Казимирович Вольский — в группе, издающей журнал «Народ», осудившей кровавые шалости социалистов-революционеров.

Размеренным, неторопливым шагом человека, безусловно уверенного в том, что абсолютная истина доводится родной сестрой ему одному, он выходит на сцену, подчеркнуто спокойно марширует перед президиумом.

— Вот наглец! — негодует Глеб Максимилианович.

Вольский останавливается у трибуны, невозмутимо кладет портфель и... начинает раздеваться! Снимает шапку, вылезает из пальто, бережно его складывает.

— Сейчас портянки развесит сушить!.. Нет! Я его осажу!

— Тсс-с! — Зинаида Павловна опять склоняется к мужу и, как бы удерживая его, сжимает руку.

— Нет! До чего же любит российский «вольнодумец» покривляться, попредставлять на людях Петрушку!.. — Приподнявшись, Глеб Максимилианович громко, на весь зал, произносит: — Товарищ Вольский!..

— Что? — вскидывается тот.

— Как поживает Колчак?

Это сразу вышибает Вольского из медлительной спеси. Он трясет кулаками и, должно быть, бранится, но слов его не слышно. Весь съезд смеется: смеется президиум — Ленин, Калинин, Петровский, Орджоникидзе, Ворошилов, Гусев, Сталин... Смеются сидящие в зале Александров, Графтио, Шателен, Угримов... Смеется Маша Чашникова, тоже не обойденная приглашением на съезд — воссевшая где-то на галерке.

Пока Вольский в обычной для эсеров манере, с лихвой восполняя недостаток аргументов пафосом, распинается о народе, равенстве, трудовластии, Глеб Максимилианович задумывается:

«Нет, Дан и Вольский не комические фигуры — отнюдь! Скорее, трагические. Как знаменательно складываются судьбы трех основных течений в российском социализме: большевиков, меньшевиков, эсеров. Лидеры всех трех выступили здесь. И что же? С чем обращаются они к стране, которая, можно сказать, вместилась сейчас в зал Большого театра?»

Все те же, двадцатилетней давности, придыхания, всхлипывания, мольбы меньшевиков об отвлеченной, неосязаемой благодати, неведомо как и почему имеющей снизойти на голых и голодных граждан республики, стоит им лишь отрешиться от бесовского соблазна большевизма — признать нашу некультурность и пойти на выучку к капитализму. Все та же эмоциональность, а вернее бы сказать, истеричность, взбалмошность эсеров, шараханье из одной крайности в другую, прекраснодушие маниловых, на совести которых кровь тысяч сограждан, загубленных в братоубийственной войне.

Ну как не вспомнить разделение людей на два типа — плакальщиков и деятелей?!

А ведь Дан и Вольский в юности тоже мечтали о счастье народа, и, казалось, не было для них более высокого идеала, блага, более высокого мерила поступков. «Суждены нам благие порывы, но свершить...» Известный, слишком хорошо известный сорт людей! Покажите им только что отстроенный, сверкающий мрамором и зеркальным стеклом дом, и они тут же начнут вздыхать: леса не убраны, перил нет на лестницах, на седьмом этаже крап открыт и вода хлещет.