Кржижановский давно чувствовал, что как бы половиной души Ленин живет в будущем. Такую способность он развил и у товарищей. «Отсюда, — думал Глеб Максимилианович, — наше нетерпение, наше торопливое стремление во что бы то ни стало, немедленно дотянуться до отдаленного, пока еще недосягаемого, из-за которого порой мы обжигаем руки».

Но страшась жупела фантастичности, Ленин постоянно будит волю к творчеству, верит, что именно благодаря ей ты станешь участником таких свершений, с которыми не сравнится даже счастливая выдумка.

Глебу Максимилиановичу припомнилась мысль Белинского о том, что гений всегда новатор, всегда живет думами своего народа, приподнимает их до уровня, доступного всему человечеству. Загад плана электрификации — пример как раз такой гениальности.

«И еще: пожалуй, самая привлекательная для меня черта Старика — глубочайшая правдивость. Как бы горька ни была истина, не отступит, не покривит душой».

Многие товарищи упрекают Глеба Максимилиановича: зачем повесил рядом портреты Ленина и Льва Толстого? Но ведь обоих отличает щедрый дар простоты и проникновенности. Только Ленин — искатель правды и истины другого, гораздо более высокого порядка.

А глаза его!.. Ленинские глаза... Прав был Горький, когда сказал Глебу Максимилиановичу, что глаза Ленина — это глаза неутомимого борца против лжи и горя жизни. И действительно, они горят, прищуриваясь, подмигивая, иронически улыбаясь, сверкая гневом. Действительно, блеск этих глаз делает речь его более жгучей и ясной. Иногда даже чудится, будто неукротимая энергия его духа брызжет из глаз искрами и слова, насыщенные ею, блестят в воздухе.

Кржижановский легко мог представить Ленина в гневе, помнил, как он не устает предупреждать: «Мы слышим звуки одобренья не в сладком рокоте хвалы, а в диких криках озлобленья». Но собственную натуру Глеб Максимилианович не мог переделать. И не раз Ильич упрекал его в недопустимой мягкотелости, излишней доброте:

— Уважаемый Клэр! Когда у вас наконец появится настоящая злость? Заведите вы себе цепную собаку.

Таким обращением — Клэр — он как бы подкреплял свои доводы, напоминая минувшее: ссылку, времена Второго съезда партии, когда так убедительно проявилась вся справедливость советов быть жестче и решительнее.

Давным-давно, в Сибири, Глеб Максимилианович ранил зайца и убежал, чтоб не смотреть на его мучения, не слышать воплей. Подоспел Владимир Ильич, обругал за неуместное «мягкосердечие» и выстрелом добил зайца. Все это никак не мешало Кржижановскому считать, что еще более характерны для Ленина слова: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть» — и деятельная забота о товарищах, а порой о почти незнакомых людях.

По-настоящему крупный человек не боится быть самим собой. Говорят, якобинец Робеспьер весьма ревниво беспокоился о том, в чем показаться на улице. Карл Маркс однажды застал Луи Блана прихорашивающимся перед зеркалом и с тех пор перестал принимать всерьез.

Сказать по совести, Глеб Максимилианович никогда не задумывался ни о чем подобном применительно к себе или Владимиру Ильичу. Одежда их всегда проста, скромна, опрятна, без тени претенциозности. Оба терпеть не могут фразерства, но высоко ценят меткое, емкое словцо, недаром под рукой у Кржижановского, так же как у Ленина, всегда словарь Даля.

«Без натуги, даже в самые критические моменты, оставайся самим собой — это лучшее, что ты можешь дать людям» — вот золотое правило всей их жизни.

Это Ленин своей практикой подает пример — не бояться окружить себя людьми яркими, талантливыми, любить их, радоваться их успехам, прощать им многое, чего не простил бы другим.

Когда кто-нибудь начинает при нем распространяться о личных недостатках того или иного работника, Владимир Ильич тут же прерывает всякую обывательщину:

— Расскажите лучше, какова политическая линия его поведения.

С каким воодушевлением, с какой заинтересованностью он рассказывал о своей поездке в Кашино! Об электрической станции, устроенной в обыкновенном сарае — в таком же, какие испокон веков ставят в наших селах виртуозы топора, о механике, проворном и смекалистом мужике, каких предостаточно «у нас на Руси», о запахе нефти, пророчески смешавшемся со смоляным духом свежесрубленных бревен.

Зинаида Павловна принесла тарелку яблок. Тут же надкусив сочную, до лоска намытую антоновку, Ильич увлеченно продолжал:

— Рыков не верит в успех электрификации России. Уэллс не может вообразить свет над Россией. А мужики из деревни Кашино верят в нас, верят в начатое нами. Это лучшая гарантия того, что наш план ГОЭЛРО будет не только выполнен, но выполнен раньше, чем мы предполагаем... Жаль, что вы не поехали.

— Да вот... — Кржижановский, как бы оправдываясь и прося извинения, обвел взглядом кабинет, заполоненный стопками газет, журналами, географическими картами, книгами — книги и журналы лежали и на письменном столе, и на подоконниках, и на полках, и даже на краю горшка неведомо как уцелевшей в столь суровые зимы бегонии. — День и ночь доводим, дорабатываем, словом, вовсю «рожаем» наше дитятко. Книжица получается в шестьсот семьдесят страниц с гаком. Вот вы только что вспомнили о пророческом запахе нефти в нашем селе, а сколько проблем еще надо решить, прежде чем ею там запахнет всерьез.

— По добыче нефти Россия занимала второе место в мире, — заметил Владимир Ильич, сосредоточенно припоминая данные и рассеянно отложив яблоко. — Мы уступали только Соединенным Штатам — давали на мировой рынок что-то, кажется, около восемнадцати процентов?

— Все это так, но наше довоенное нефтяное хозяйство — образец самого варварского, самого хищнического отношения к великому, если не величайшему, народному достоянию. Предприниматель бурил только к наиболее богатым пластам, чтобы воспользоваться сокровищами раньше конкурента. А иной раз еще и портил тому все дело.

Как? Возьмет да напустит в скважину конкурента воды... Азарт и ажиотаж, бурение вслепую, без предварительной разведки... В общем, пропускали богатые пласты, приводили в негодность целые месторождения!

— Все, конечно, окупалось за счет дешевизны рабочей силы и дороговизны нефти.

— Безусловно, Владимир Ильич. Борьба за нефть начинает оттеснять на задний план борьбу за уголь, и некоторые экономисты не без основания называют наше время эпохой нефти. В общем, добыча нефти в России была похожа скорее на лотерею или биржевую игру, чем на промысел. А чего стоила техника?

— Вы говорите «стоила», Глеб Максимилианович, как будто у нас есть сейчас другая техника.

— К сожалению! — Кржижановский вскочил со своего места. — В Северной Америке проходка скважины глубиной триста саженей занимает около двух недель и стоит около пятидесяти рублей за сажень. А в Баку — полтора-два года и примерно по тысяче рублей за сажень...

Глеб Максимилианович умолк: стоит ли продолжать? Ведь Владимиру Ильичу больно все это слышать. Но разве уйдешь от правды, как бы горька она ни была?

— Эх, Владимир Ильич!.. Продолжительность бурения и его дороговизна — это бы еще полбеды, если б мы по-хозяйски распорядились нефтью, добытой с таким трудом, с такой мукой. Большую часть «черного золота», как ее стали называть, мы сжигаем в топках паровых котлов. А между тем нефть прежде всего жизнь изумительных по совершенству двигателей внутреннего сгорания. Автомобили! Морские теплоходы! Речные суда! Дизели во всевозможных стационарных установках! На железных дорогах! Колоссальные успехи авиации! Тракторное дело!

— Да... — Ленин распрямился, выбросив на стол крепко сжатые кулаки. — Если бы дать кашинским мужикам трактор! — И мечтательно улыбнулся: — Если бы мы могли дать русским мужикам сто тысяч тракторов! Как вы думаете, сможем? Когда? Что для этого надо?

— В плане все это предусмотрено, Владимир Ильич. Надо соединить два чуда нашего века — нефть и электричество. Рамзин подсчитал: электрификация промыслов за счет той же самой нефти обойдется нам в двадцать миллионов довоенных рублей. А рыночная ценность продуктов, которые мы получим, улучшив добычу, использование и переработку нефти, — семьсот шестьдесят миллионов рублей в год!