Глеб Максимилианович невольно рассмеялся, а Классон с ходу выломил, точно срубил, гибкую лозину, стеганул ею по припудренному рыжей пылью голенищу добротного ялового сапога, продолжал серьезно, жестко даже... Он говорил страстно, увлекался, перегибал, но это говорил человек с размахом, инженер в высшем смысле слова, наделенный творческой фантазией. Понятно, он был далеко не единомышленник, не подбирал выражения, не стеснялся — бросал обидные слова прямо в лицо, выкладывал то, что думал, что наболело. И когда он закончил, Глеб Максимилианович вполне искренне, без тени обиды был благодарен ему:

«Не зря прогулялись — есть над чем подумать всей Комиссии».

Никогда еще Глеб Максимилианович не ждал с таким нетерпением дождь, как в нынешнее лето. Утром, едва поднявшись, он спешил посмотреть, не хмурится ли, не заволакивает ли на западе или юге. Даже на восток оглядывался, хотя давно известно, что оттуда ветер дождя не принашивал.

Откладывал работу, подходил к барометру, щелкал по стеклу, но вороненая стрелка ни в какую не двигалась с отметки «Великая сушь».

С детства хорошо знал он народные приметы, знал, что по ним безошибочно предсказывают дождь, и жадно вглядывался в живой мир, прислушивался к нему. Но вороны не каркали, лягушки не прыгали, ласточки — экое окаянство! — парили в вышине, в мутном, прокаленном небе.

День за днем солнце садилось в безоблачно чистое, багряное марево. И по ночам над горизонтом вспыхивали зарницы далеких пожаров.

«Ох, не дай бог, полыхнет и у нас. Болота пересохли — одной спички, окурка довольно. А сколько вокруг людей недоброй воли, которые не хуже нас понимают, что значит здешний торфяник для «Электропередачи», для Москвы, для страны...»

«Пожар возник внезапно...»

Нет! Его ждали, боялись, и — вот случилось. Занялось ночью — сразу с трех сторон, и, вскакивая с постели, натягивая ставшую пунцовой в зловещих отсветах сорочку, Глеб Максимилианович успел подумать: наверняка не само собой занялось и не по небрежности...

Когда прибежали на горевший торфяник, там уже был Классон. Крупный силуэт его — болотные сапоги, брезентовый плащ с откинутым капюшоном — темнел среди синеватых курившихся язычков пламени.

Только теперь Глеб Максимилианович опомнился и понял, что в руках у него лопата: не растерялся все-таки, прихватил — и кстати!

Запыхавшийся Угримов, потом Круг, Башков, Близняк остановились рядом — копали ту же канаву.

Классон командовал всей обороной: распоряжался, кому куда стать, что делать.

Подвезли гидромонитор — и Роберт Эдуардович ухватил рукоять ствола брандспойта, хлестанул водой по огню, сбил пламя с одной делянки, с другой, направил струю на третью.

Но тут же на первой из-под шипевших, стлавшихся клубов пара вынырнул желтый язычок, разросся, взмыл голубым пламенем. Опять! Словно недра земли отрыгнули огонь, опять заполыхала, закурилась едким удушливым чадом земля.

Не дай и не приведи — пожар на болотах!

Не знаешь, где горит, где прорвется, куда перекинется. Трещит, завывает и сверху и в глубине. Были случаи, когда копавшие ров далеко впереди фронта огня вдруг проваливались и сгорали, словно в преисподней: из ямы в горящем сыпучем торфе никому еще не удавалось выбраться...

Гудит, курится под ногами земля. Дым щиплет ноздри, веки. Никак не вздохнуть. Все же выкопали канаву, почитай, на полсажени — заступ уходит с черенком.

Что такое?.. Почему дымится дно? Одевается золой, белеет пеплом... Шибануло из-под канавы... Прорвало искрящим свищом позади нее, дальше, дальше... Зря копали. Забежать! Опередить! Снова копать!

Глеб Максимилианович оглянулся: уже рассвело. Два костра-исполина бушевали за лесом, но казалось, так близко, что протяни руку — и обожжешься. В прозрачных, почти бесцветных смерчах огня вырывались к небу головешки, ветви, обугленные стволы. Ни птичьего гомона, ни запаха лугов. Только въедливая гарь, только треск — сухой, невозмутимый, мерный: «хруп, хруп, хруп».

Как будто из-под воды доносятся крики рабочих, окапывающих болото:

— Лошадь провалилась!

— Не ходите туда, не ходи-ите-е!

«Нет, самим нам не сладить».

— Роберт Эдуардович! Я — в правление...

И вот уже ладонь на рукояти знакомого дубового ящичка:

— Барышня? Немедленно телеграфируйте в Москву, Ленину, от председателя ГОЭЛРО. Да, да! Что тут непонятного? ГО-ЭЛ-РО... «Станция в величайшей опасности, мы не можем гарантировать ее бытие».

Теперь скорее погрузить в автомобиль драгоценные материалы Комиссии, отправить в Москву, пока дорога не отрезана пламенем, и — на пожарище.

Классон по-прежнему палил из своей водяной пушки.

Огонь рычал, шипел, прятался в облаках дыма и пара, прорывался в новом месте, но упругая вода настигала. Под ее непрерывным ударом торф потек в канаву.

Роберт Эдуардович отвернул ствол брандспойта, подбежал к канаве, зачерпнул в горсть липкую торфяную кашицу и поднес ее Глебу Максимилиановичу, словно уличая его:

— А все-таки именно в этом будущее. В этом!

Слова его прозвучали подобно утверждению Галилея «А все-таки она вертится!» и настолько неожиданно, что все тушившие огонь невольно рассмеялись, на мгновение позабыв, где они и что делают.

Довольный, захваченный радостью, Классон вернулся к монитору и стеганул по пламени с новой силой.

К вечеру два отборных карельских полка, посланные Лениным, пробились наконец сквозь огненное кольцо. С марша — в дело: пущены в ход саперные лопаты, топоры, плуги, прицепленные к артиллерийским передкам. Рядом с красноармейцами и рабочими всю следующую ночь до утра трудились на пожарище инженеры и профессора Государственной комиссии по электрификации России.

Подавили последний очаг, придушили тлевшие ветки, затоптали угольки и тут же рухнули на спасенный торфяник, теплый, пахнувший пожарищем. Полежали, помолчали, перевели дыхание.

— Хорошо бы закурить, — улыбнулся Борис Иванович Угримов.

— Я вам покурю! Я вам покурю! — Классон поднялся, погрозил пальцем.

— Мы осторожно. В кулачок, — упрашивал Глеб Максимилианович с притворным подобострастием. — А пепел в кармашек. — Достал портсигар, обрадовался: — Чудо! Сухие! — Угостил всех курильщиков. — А вот спички... У кого спички есть?

Спички у всех намокли.

— Где вы раньше были? — возбужденно шутил Кржижановский.— Раньше надо было прикуривать... Хоть бы один очажок оставили!.. Славно погуляли вы, друзья мои, на пленере! Подышали свежим воздухом! Пора и за дела. Только, скажу вам по секрету, сводный доклад будем писать дома, в Москве.

Опять работа, работа, работа.

О ней Глеб Максимилианович потом скажет:

— Девять месяцев Комиссия рожала план.

А пока... Ясно почти все для Северного, Центрально- промышленного, Донецкого, Уральского и Волжского районов.

Для решения главных проблем хозяйства и согласованности в работе всех сотрудников на пленумах Комиссии уже сделаны основные доклады.

Дальше, дальше! Не задерживаясь! Скорее!

Введена в действие временная станция в Шатуре, но не совсем удачно. Котлы, снятые с миноносцев на Балтике и с таким трудом доставленные, не желают «привыкать» к торфу.

— Почему? Как исправить? Что думает Винтер?

Ленин по-прежнему ни на день не выпускает из виду ГОЭЛРО, с пристрастием следит за каждым шагом, внимательно изучает информационные бюллетени Комиссии, делает пометки, чтобы не упустить важное, а иной раз и отчитывает Глеба Максимилиановича:

— ...до сих пор, в целых пяти №№ «Бюллетеня»... только «схемы» и «планы» далекие, а близкого нет.

Чего именно (точно) не хватает для «ускорения пуска в ход существующих электростанций»?

В этом гвоздь. А об этом ни слова.

Чего не хватает? Рабочих? Квалифицированных рабочих? Машин? Металла? Топлива? Чего другого?

«План» добыть все нехватающее надо тотчас составить и опубликовать.