Невзначай подумалось ритмично:

По сути своей, она очень походила на Марию Александровну Ульянову — то же сочувствие к делу, которому отдают себя дети, близость с ними не только по причине кровного родства. До чего ж обидно сознавать, как мало видела она в жизни радости!.. Если б теперь она была рядом!..

В девятьсот первом году Глеб и Зина приехали в Мюнхен к Ильичу и жили у него. Однажды после встречи со связным из России Ильич пришел сосредоточенный, хмурый, обнял за плечи:

— Глеб! Твоя матушка умерла. Надо крепиться, крепиться надо...

Как он хотел, как старался помочь в ту горькую пору!

Года два после смерти матери все на свете казалось Глебу опустошенным. До сих пор он не может без тоски смотреть на ее портрет, до сих пор упрекает себя за обиды, что когда-то причинил ей.

В угнетенном, тягостном настроении он лег, укрылся с головой, нарочито сильно зажмурился и старался не думать ни о чем, особенно о сельском хозяйстве.

Но...

Он весь в этих думах. Не случайно они приходят к нему рядом с мыслями о матери и звучат в голове, как исповеди... Посмотрите! Посмотрите только, что за нелепое положение! Парадокс! Трагический парадокс! Еще в восемьсот восемнадцатом году будущими декабристами основано Московское общество сельского хозяйства. Радетели его, бескорыстные подвижники, патриоты, жаждавшие процветания и прогресса любезному отечеству, сто лет назад открыли Земледельческую школу, и первую нашу сельскохозяйственную, потом Петровскую академию, и первое опытно-учебное образцовое хозяйство «Бутырский хутор». Россия на весь мир славится своими биологами, агрономами: Мечников, Тимирязев, Костычев, Докучаев... А практика сельского хозяйства крупнейшей аграрной страны мира...

И ведь давно — и вполне определенно! — известно, что необходимо сделать, чтоб не пребывать в положении человека, который голодает, сидя на мешке зерна посреди хлебного амбара. В первую очередь надо начать мелиоративные работы государственного характера: осушить миллионы десятин болот и напоить степи. Защитить поля на Севере, вырубая мелколесье, на Юге — поднимая лесные полосы. Распахать целину, «залужить» — закрепить травами овраги.

Надо отобрать и накопить семена лучших сортов, заменить трехполье научно обоснованными севооборотами, восполнить недостаток навоза удобрениями, сделанными на заводах, которых еще нет.

Надо создать крупные советские хозяйства и опытные станции.

Чтобы все это произошло, Комиссия ГОЭЛРО, ее председатель должны решить сотни задач-головоломок, ответить на тысячи вопросов. Прежде всего, на какое хозяйство ориентироваться — мелкое крестьянское или крупное государственное? Какие станции для него строить — сельские или районные? Чем, какими машинами использовать энергию — трактором или электроплугом? Где их взять, если и добывание лопат, вил, топоров сопряжено с невообразимыми трудностями? Как поскорее создать избыток хлеба и льна, чтобы продать его за валюту и обратить на пользу той же электрификации? С чего начать? За что ухватиться?

А ведь все это лишь одно — единственное! — направление вашей деятельности, Глеб Максимилианович! Правда, самое трудное, самое сложное, может быть, даже ведущее и определяющее, но тем не менее только «одно из...».

Глядите в оба. И вообще... Не обернулась бы ваша затея пиром во время чумы. В самом деле, на фоне окружающей действительности и с учетом особенностей момента не смахивают ли вдохновенные радения вашей Комиссии на прожектерство и утопию? Недаром многие — очень многие — честные товарищи смотрят на вас недоверчиво, иронически.

Каждый шаг ваш сопровождается косыми взглядами, выдохами сожаления знатоков и специалистов. Умные — очень умные! — знатоки и специалисты эти скрыто, а то и явно противодействуют вам — где только и как только могут, противодействуют! — смотрят на вас как на балованного сына, вышвыривающего последние материнские гроши на щегольской галстук в то время, когда дома не на что купить кусок хлеба.

Даже сам председатель Высшего совета народного хозяйства, который в силу своего положения, казалось бы, должен поддерживать вас — быть вашим покровителем и помощником, и тот не стыдится признать, что в нынешнюю пору ГОЭЛРО — слишком большая роскошь для республики, поэзия, оторванная от жизни. А с глазу на глаз Рыков прямо объявил Глебу Максимилиановичу:

— Увлекается Старик, забегает вперед — настолько вперед, что теряет почву под ногами...

Вдруг откуда-то из-за спины Рыкова выглянул, нет, не выглянул — выехал, а может быть выскочил Мартов. Позвольте! На чем это он? На коне?.. Почему это конь такой маленький? Уж не на мешке ли? На том самом — с шишками?..

— Ага! — зашептал Мартов Глебу Максимилиановичу. — Я предупреждал вас, почтеннейший председатель кучки фантазеров! Да и те не сочувствуют вашему строю.

Для любого нормального человека, для каждого, кто видит хотя бы одним глазом, Россия — олицетворение всеобщего краха. Прогнившая азиатская монархия, с ее чинами и сословиями, с финансами и хозяйством, рухнула под тяжестью своих империалистических вожделений — расшиблась вдрызг! Только мужик мародерствует на пепелище — дикий, алчный, безжалостный. «Созидание»!.. Ха-ха-ха-ха-ха! Куриное яйцо стоит триста рублей!

«Позвольте! — опомнившись, запротестовал Глеб Максимилианович. — По какому праву?..» — Но почему-то не услышал своего голоса.

А Мартов наседал:

— О транспорте уже не говорят — говорят об агонии транспорта. Основная электрическая станция то и дело останавливается.

«Но разве не ваши товарищи — вдохновители недавней диверсии на «Электропередаче»? Разве не по их совету был затоплен нижний этаж распределительного устройства — замкнута цепь напряжением в шесть тысяч вольт?» — Он не на шутку сердился, но опять — что за притча? — язык стал тяжелым-тяжелым и не шевелился, ну хоть плачь...

— Что бы вы делали, не будь нас? — Мартов демонически усмехнулся и пришпорил свой мешок. — На кого бы, к примеру, пала вина за бунт элегантных дам в лаптях и бахилах, именуемых в просторечии «торфушками»? Вы, конечно, знаете, что упомянутые дамы отказались добывать топливо за тот скудный рацион, который вы им предоставили. Темпераментные и отнюдь не склонные к сентиментальности дамы без всякой нежности обошлись с машинистом, отважившимся приехать за торфом. Вы не можете не знать, что все последующие рейсы проходили под усиленной охраной. А пылкие дамы встречали поезда градом камней и брикетов, так что были ушибленные и даже раненые. Чтоб не прекратилась подача энергии в Москву, пришлось заделать двери и окна паровозов досками.

«Послушайте! Есть же предел цинизму! Ведь вы не хуже меня знаете, что «торфушек» подбили на забастовку меньшевики».

— Допустим. И что же? Может быть, это доказывает, что одна-единственная районная станция поставлена у вас преотменно и действует бесперебойно, что не пущено в оборот прозвище «Электронеудача»?

«Это доказывает лишь то, что еще со Второго съезда вы не хотели и не хотите понимать простейшие вещи».

— А именно?

«То, например, что поняли рабочие, даже настроенные сочувственно к вам, их жены и дети, когда ночью встали в одну общую цепь и передавали друг другу ведра с водой, затоплявшей полуподвал распределительного устройства. Кстати, и «торфушки» потом во всем разобрались».

— К сожалению, ведрами не вычерпать из подвалов нашего бытия все то, чем вы его затопили под именем российского социализма! — не уступал Мартов, гарцуя по комнате на мешке.

Очки его угрожающе сверкали. Черная борода стала похожей на вороненый булат и готова была вот-вот обрушиться, как нож гильотины. Весь он был взъерошенный, жесткий, колючий, словно шишки, которыми то и дело запускал в собеседника.

«Вот! Опять! Прямо в глаз! — беззвучно негодовал Глеб Максимилианович. — О-ой! — Напрягся, стараясь повернуться, заслониться хотя бы подушкой, но руки не слушались, ноги словно налились свинцом. Он расслабился, изнемогал: — Ох!.. Странно вы, однако, доказываете непричастность вашей партии к саботажу. Совсем, как в том суде, где одна крестьянка требовала у другой возмещения за горшок, взятый у нее и возвращенный разбитым. Обвиняемая, если помните, возражала, что, во-первых, никакого горшка и в глаза не видела, во-вторых, она вернула его совершенно целым, а в-третьих, получила уже надтреснутым...»