Часто Ильич пишет прямо Глебу Максимилиановичу:

 — Дорогой друг! Ты не можешь представить себе, какие вещи тут произошли, — это просто черт знает что такое, и я заклинаю тебя сделать все, все возможное и невозможное, чтобы приехать... малейшее промедление и колебание грозит гибелью партии... Суть — та, что Плеханов внезапно повернул, после скандалов на съезде Лиги, и подвел этим меня, Курца и всех нас отчаянно, позорно. Теперь он пошел, без нас, торговаться с мартовцами, которые, видя, что он испугался раскола, требуют вдвое и вчетверо... Плеханов жалко струсил раскола и борьбы! Положение отчаянное, враги ликуют и обнаглели, наши все в бешенстве. Плеханов грозит бросить все немедленно и способен сделать это. Повторяю, приезд необходим во что бы то ни стало...

— Дорогой друг! Еще раз настоятельно прошу приехать тебя, именно тебя, и затем еще одного-двух из ЦК. Это безусловно и немедленно необходимо. Плеханов изменил нам, ожесточение в нашем лагере страшное; все возмущены, что из-за скандалов в Лиге Плеханов позволил переделать решения партийного съезда. Я вышел из редакции окончательно. «Искра» может остановиться. Кризис полный и страшный...

Добыв надежные документы, Глеб Максимилианович спешит за границу — к Ильичу.

Швейцарская таможня и пограничная охрана никаких неприятностей не преподнесли. Вежливый, даже приветливый чиновник в отглаженном мундире, в белоснежной сорочке с накрахмаленным воротничком, с галстуком, натянутым строго по вертикали, не спросил ни паспорта, ни имени, ни национальности, проверил только, не везет ли иностранец больше, чем разрешено, папирос или табаку. И дверь распахнута — ты в Женеве.

В той самой Женеве, где тридцать три года назад возникла русская секция Интернационала, а потом — первая русская марксистская группа. Здесь живут Плеханов и Ленин. Здесь рождается «Искра».

Было еще не поздно, и со своим скромным саквояжиком Глеб Максимилианович отправился искать Рю де Каруж — знаменитую «Каружку», где жили русские политические эмигранты.

Первые встречные соотечественники, а их нетрудно было узнать в толпе по манере спорить на всю улицу, размахивая руками, указали, как пройти. Один из них — знакомый еще по Минусинску — тут же спросил Глеба Максимилиановича:

— Как прикажете: здороваться с вами?.. Или?

— Или?.. — не сразу понял Глеб Максимилианович.

— Вы к кому приехали? С кем вы — с «твердокаменными» или с нами, «мягкотелыми»?

Нет, он не шутил. По лицу его видно было, что он уже давно этим не грешит.

Словом, в Женеве тут же, с места в карьер, Глеб Максимилианович окунулся в эмигрантские дрязги и склоку. Вернее сказать, так ему тогда показалось, что все это — дрязги и склока.

Встречая Мартова, Дана и других товарищей по Петербургу — по лучшим годам юности, он просто не узнавал их при том «градусе взаимного озлобления», до которого они дошли. Большинство из них считали главной причиной всех бед и несчастий Владимира Ильича. Трудно было даже вообразить, что совсем недавно эти люди вместе со Стариком создавали «Союз борьбы», «проходили» по одному делу, сидели в тюрьме, трогательно заботились друг о друге, искренне беспокоились за судьбу товарищей в ссылке.

Радушно принял Глеба Максимилиановича Плеханов, заботливо усадил, угостил отличным кофе со сливками, пожаловался как бы в шутку, с присущей ему склонностью к балагурству:

— А у нас тут после съезда произошла такая свалка, что скоро обе половины съедят друг друга и от них останутся только хвосты.

— По правде говоря, Георгий Валентинович, я не очень понимаю, в чем суть принципиальных расхождений, — признался Кржижановский.

— И никто не понимает! — подхватил Плеханов. — Да их и нет. — Он развел руками, поудобнее уселся в большом мягком кресле. — Просто идет личная борьба между Лениным и Мартовым. Вот и все. Сначала Мартов, как мальчишка, играл в обиженного — становился в оппозицию. Потом, когда я ради сохранения единства партии предложил Ленину наилучший выход — вернуть в «Искру» обиженную часть старой редакции, Ленин закапризничал и заупрямился.

— А вы, Георгий Валентинович? С кем вы, председатель Совета партии?

— Я?.. — Он немного подумал, помешкал. — Я выше драки и ставлю перед собой неблагодарную задачу развести разъярившихся «драчунишек».

— Н-да. — Глеб Максимилианович нахмурился.

Он сочувственно принял жалобы Георгия Валентиновича. Ему еще дома казалось, что в расколе слишком большую роль играет личный момент — возросшая неприязнь Мартова к Ленину и Ленина к Мартову. А интересы дела требуют, чтобы они эту неприязнь преодолели. И надо их заставить помириться — работать вместе так же дружно, как прежде.

Но почему-то, соглашаясь с Плехановым, любуясь тем, как этот человек опускает ладонь на подлокотник кресла, поглаживает холеную бороду, приподнимает согласно своим веским словам густые черные брови, Глеб Максимилианович никак не мог отделаться от пришедшего на память навязчивого анекдота, ходившего в те дни по Женеве. С Георгием Валентиновичем познакомили приехавшего из России социал-демократа. И тот все время повторял: «Товарищ Плеханов!.. Товарищ Плеханов!» Георгий Валентинович слушал, слушал его и вдруг насмешливо оборвал: «Заметьте и запомните, молодой человек, следующее: товарищ министра — министру товарищ, но министр товарищу министра — отнюдь не товарищ».

Может быть, это всего лишь анекдот, но весьма характерный...

Обращало на себя внимание отцовски-покровительственное, снисходительное отношение Георгия Валентиновича к другим, бросалась в глаза его барственная привычка смотреть и говорить как бы свысока. Даже в подборе слов это сказывалось: «мальчишескую», «закапризничал», «драчунишки»... Остроумный, образованный, он самим фактом своего пребывания на сей грешной планете, всем своим обликом словно внушал: «Когда твой папенька только еще ухаживал за маменькой, я уже был марксистом. Я — автор «Монистического взгляда на историю», а ты — мой ученик. Потому слушай и не перебивай».

Такой манерой держаться он сразу ставил грань между собой и собеседником. Разговаривая с ним, нельзя было избавиться от ощущения того, что перед тобой необыкновенный человек. Вся жизнь его была известна Глебу Максимилиановичу, как любому русскому революционеру.

Еще бы!.. Сын помещика из Липецкого уезда Тамбовской губернии, гимназист, юнкер, студент Петербургского Горного института, Георгий Плеханов еще в восемьсот семьдесят пятом году установил связи с народниками и рабочими столицы.. В следующем году был исключен из института за участие в демонстрации у Казанского собора и пылкую речь против самодержавия.

Кто не знает, что Плеханов — один из редакторов народнической «Земли и воли», глава «Черного передела», а потом русский революционный эмигрант, близко знавший вождей европейской социал-демократии? Был он знаком и с Фридрихом Энгельсом. В восемьдесят втором году Георгий Валентинович перевел на русский язык «Манифест Коммунистической партии». Порвал с народничеством. Основал в Женеве первую русскую марксистскую группу «Освобождение труда». На конгрессе Второго Интернационала он сказал всему социал-демократическому миру, что ошибочно судить о России как об одной из самых отсталых стран — русская революция непременно восторжествует как пролетарская.

— Та-ак, — обернулся он под конец их встречи в сторону Глеба Максимилиановича. — Несомненно одно. Ради сплоченности старой редакции «Искры», этой непобедимой армады русской социал-демократии, стоило пойти на гораздо большие жертвы, чем та или иная уступка в толковании параграфа Устава партии о членстве. — И со вздохом заключил — посетовал, вставая: — Дальнейшая вина за раскол в партии лежит целиком на Ленине.

Понятно, что в те суматошные дни чаще всего Глеб Максимилианович встречался с Лениным. Вот он! Сидит в углу отдельного зала кафе «Ландольт», где обычно собираются большевики. Издали виден его громадный чистый лоб. Опершись локтем на стол, приставил ладонь к бровям, как козырек, поглядывает на товарищей, чего-то ждет и тут же встает навстречу, едва завидев вошедшего Глеба...