Я снова перечитал медицинские записи. В комментариях врачей и медсестер и контактных данных родственников я обнаружил информацию о некой женщине, присутствовавшей в его палате. Было даже указано ее имя. Затем, однако, она попросту исчезла из общей картины — о ней никто не упоминал и уж точно не сын. Указывало ли это на случившееся прежде какое-то разделение семьи, а также, возможно, некую борьбу за право распоряжаться судьбой умирающего старика — родные с самого начала просили перевезти его в другой конец страны? Может быть, они хотели забрать его как можно дальше от этой женщины. Из-за чего бы ни была развязана эта война, очевидно, женщина быстро ее проиграла.

Кроме того, мне кажется важным факт, что больнице изначально пришлось звонить им, чтобы сообщить, что мистера Каннингтона госпитализировали в плохом состоянии. Я кое-что заметил. Очевидно, заметил это и персонал больницы: после полученного уведомления никто не навещал его две недели, потом дети приезжали два выходных подряд, в одни из которых у отца был день рождения. Их предупредили о вероятной скорой смерти отца через месяц после его поступления, и только тогда они начали круглосуточно дежурить у его постели и пререкаться с врачами.

Я помню, как мы с братом и сестрой поддерживали связь с отцом в последние годы его болезни. Никто из нас не был в восторге от мачехи, но мы были рады, что у него есть эти отношения. Ее присутствие не мешало мне, поскольку я жил ближе всех, иногда вставать в четыре утра, чтобы съездить из Лондона туда и обратно в Девон, если возникали какие-то причины для беспокойства. Мы все постоянно ему звонили и проявляли живой и заботливый интерес к его здоровью.

В нас нет ничего особенного, но я даже представить себе не могу, чтобы мы узнали о госпитализации своего отца только после звонка из больницы. Как и не могу представить, чтобы хотя бы один из нас — а скорее всего, все трое — не примчались бы тут же к нему в больницу. Или чтобы мы настаивали на искусственном продлении жизни, когда он будет явно при смерти. Или чтобы мы незадолго до смерти перевезли его за двести миль, заявив больнице и хоспису, что он непременно должен умереть у нас дома и больше нигде.

Я стараюсь не судить о других по себе и с моей стороны, наверное, несправедливо с подозрением относиться к чувствам детей к умирающему отцу. Между тем факты остаются фактами. Мистер Каннингтон был при смерти. Он лежал в полубессознательном состоянии, беспомощный и неподвижный, пока вокруг него кипели страсти. Хоть я и не думаю, что это могло как-то изменить время его смерти, такой смерти я не желаю никому.

В последнее время наше понимание того, какой должна быть «хорошая» смерть, было поставлено под сомнение в связи с пандемией COVID-19. Нельзя считать, что люди, скончавшиеся в реанимации, умерли «плохой» смертью: когда их час настал, они находились в заботливых руках, подключенные к аппарату искусственной вентиляции легких, и спали под действием седативных препаратов. В конце концов, однажды каждому из нас суждено пройти этот путь в одиночку, независимо от того, кто будет сидеть у нашей кровати. Между тем родственникам этих пациентов пришлось нелегко — равно как и ухаживавшему за ними медицинскому персоналу, многие из которых прилагали сверхчеловеческие усилия, чтобы передавать информацию о состоянии пациентов обеспокоенным близким, которых не пускали в больницу.

То, что родственников не пускали к постелям больных, далось им очень тяжело. Они оказались не в состоянии взяться за слабеющую руку, сказать последние слова, утешить, окружить любовью своих умирающих близких или даже просто с ними попрощаться. Смерть, может, и была совершенно мирной для пациентов, однако COVID-19 неизбежно привел ко многим «плохим» смертям, с точки зрения родственников. Как полностью согласилась бы семья Альберта Каннингтона, процесс умирания касается не только непосредственного ухода пациента из жизни, но и того, какое влияние он оказывает на тех, кого он оставил.

Люди часто спрашивают меня, каково умирать. Будто я знаю. Будто это вообще может кто-то знать.

Люди, которых реанимировали после клинической смерти, описывают очень похожие переживания, независимо от их религиозных убеждений, и, как правило, рассказывают о чем-то приятном. Существуют правдоподобные физиологические объяснения яркому свету, воссоединению с погибшими родными, возрожденной любви, о которых рассказывают выжившие, но зачем вообще их искать? Их рассказы подтверждают мои собственные догадки о том, что смерть — чрезвычайно приятный процесс. По какой бы причине ни наступила смерть, процесс, когда он начался, приносит, должно быть, полное освобождение.

Мы так много времени в жизни тратим на переживания, боимся будущего и с тоской вспоминаем о прошлом, предвкушаем и сожалеем. Мы так много времени тратим на покупки, готовку, уборку и ремонт, по мере того как состав семьи меняется, а роли в ней перераспределяются. Мы строим планы, претворяем их в жизнь, а затем пытаемся закрепить полученный результат.

Эта суматоха преследует нас всю жизнь, и лишь в самом конце мы отпускаем ее. Шум прекращается. Мы делаем последний вдох, возможно с хрипом, и жизнь покидает нас. А как только понимаем, что выбора нет, разве это освобождение может не принести удовольствия? Даже засыпая, мы не поддаемся тому расслаблению, которое приносит смерть: я не думаю, что при жизни его вообще можно добиться. И это независимо от того, была ли смерть насильственной и преждевременной или же ей предшествовали долгие недели спокойной подготовки на больничной кровати.

Авторы криминальных романов заблуждаются, полагая, что на лицах мертвых читается ужас, шок или страх. Это не так. Какой бы ни была смерть, лица мертвых демонстрируют покой и умиротворение.

Давайте не забывать, что смерть — это процесс, а не внезапное событие. Да, в один момент все резко меняется — сердце останавливается, дыхание прекращается, — однако весь процесс может растянуться на минуты. Системы отказывают, и клетки постепенно умирают. Возможно, это постепенно приносит чувство расслабления, словно принимаешь теплую ванну.

Надеюсь, перед смертью я успею испытать радость. С годами я все меньше переживаю по поводу смерти и все больше осознаю, насколько замечательна жизнь. Да, вся жизнь целиком, со всем хорошим и плохим, что в ней было. Со всеми моментами страха и счастья, со всеми ошибками и триумфами. Даже со всеми болями и утратами. Конечно, есть окрыляющая красота вересковых пустошей, гор, озер и океанов, но теперь даже повседневные вещи могут поразить меня своей красотой. Я никогда не думал, когда ехал дождливым утром в Тутинге в автобусе на работу, что однажды буду с удовольствием вспоминать запах мокрых плащей, топот ног на ступеньках, двойной звон колокольчика перед остановкой, снующие по улице яркие зонтики, чей цвет кажется более блеклым через запотевшее окно… В моих воспоминаниях эти детали становятся куда ярче, чем мне казалось тогда. И теперь я вижу в них красоту, непостижимую для меня прежде.

Такую же красоту я вижу в своей семье и любимых людях. И каждый раз, взлетая на маленьком самолете и слыша тишину полета, я вижу простирающуюся до горизонта землю, вхожу в вираж и смотрю на поднимающийся мир — и понимаю, что передо мной прекраснейшая картина, с настолько подробными и яркими деталями, что ни один художник на свете не смог бы ее повторить. Я ощущаю это телом и разумом. Это погружение в красоту жизни приносит радость, спокойно побеждающую любой страх перед смертью.

В этой книге вы читали о смертях, которые произошли в результате убийства, самоубийства, любви, жестокости, безумия и просто невезения… Таков мир судебной медицины. Большинство из нас между тем ждет иная смерть. Обычно она приходит тихо, как это было у моего отца, с осознанием того, что жизнь прожита не зря, что мы любили и были любимы. Я хотел бы умереть в кресле с хорошей книгой в руках, но прежде всего не хотел бы в этот момент спать. Чтобы не пропустить этого, возможно, самого невероятного события в жизни.