На этом он не остановился.

«Я считаю, что работающие там врачи виновны в смерти моего отца. Я полагаю, что они приняли осознанные решения, чтобы положить конец его жизни. Папе давали гораздо больше диаморфина, чем было нужно, и я считаю, что его намеренно лишали одной из самых важных потребностей в жизни: воды».

На самом деле в подобных обстоятельствах у родственников пациента не так уж редко складывается впечатление, будто медики ускоряют смерть, либо, еще хуже, убивают своими действиями умирающего пациента. Такие обвинения идут рука об руку с отрицанием. Во многих хосписах научились правильно вести себя с родственниками пациентов в это очень эмоциональное для них время, когда они с трудом справляются с напряжением. Они заранее начинают объяснять, что пациент уже никогда не станет прежним, сколько бы его ни кормили и ни ставили капельниц, но поощряют родных удовлетворять физические потребности пациентов другими способами. В некоторых хосписах такие вещи обсуждаются очень подробно и многократно повторяются — настолько тяжело родственникам в это поверить из-за отрицания. В этом же случае подобного взаимодействия между больницей и родственниками не происходило.

Больничный патологоанатом провел вскрытие в присутствии полиции, после чего та обратилась с этим делом ко мне. Так мистер Каннингтон попал на мой секционный стол.

Как и ожидалось, он был чудовищно худым стариком с темными пролежнями размером с тарелку. Сзади они были у него по всему телу, а спереди руки и местами ноги были покрыты большими фиолетовыми пятнами, напоминающими синяки, которые можно встретить только у людей преклонного возраста. Хоть они и выглядят как следы насилия, на самом деле могут появляться от малейшего прикосновения в результате повседневного ухода: настолько тонкой и неэластичной становится кожа.

Опухоль на большой берцовой кости у мистера Каннингтона была большой: примерно 8 см на 8 см и на 11 см. Снаружи нога казалась сильно опухшей, словно ее пересадил туда какой-то безумец. Внутри опухоль, как я обнаружил, была частично кальцинирована — это воспалительная реакция организма на нее. Образовывал ли кальций здесь упорядоченную структуру костного кальция? Разумеется, нет, это же была опухоль, а в них ничего не бывает упорядоченным. Опухоль была большой, шарообразной и определенно необычной.

У мистера Каннингтона это была не единственная серьезная проблема со здоровьем. Входное отверстие аорты было сильно сужено изношенным клапаном, который частично затвердел и теперь плохо выполнял свою функцию. Его сердцу приходилось прикладывать дополнительные усилия, чтобы проталкивать кровь через все более узкое отверстие, в результате чего оно стало увеличенным. В двух других местах я обнаружил сильный атеросклероз: гораздо дальше по аорте, где бляшки частично закупорили артерии, ведущие к почкам. Неудивительно, что в больнице отказались от оперативного вмешательства: с таким атеросклерозом мистер Каннингтон не пережил бы любого хирургического вмешательства.

Его печень была здоровой, но демонстрировала изменения, характерные для длительной сердечной недостаточности. Мочевой пузырь был инфицирован. Из-за влияния как возраста, так и закупорки сосудов его почки были маленькими и в дырках — на них было больно смотреть. Они больше не справлялись со своей работой. Осмотрев легкие, я сразу же увидел сочащийся из дыхательных путей гной и почувствовал твердые горошины бронхопневмонии.

Были и многочисленные более крупные уплотнения, которые ни с чем нельзя было спутать. Я изучил их под микроскопом. Да, в больнице правильно сказали, что его рак дал метастазы в грудную полость. Легкие мистера Каннингтона были изъедены раковыми образованиями.

Разумеется, от меня ожидали комментариев по поводу обвинений родственников в том, что персонал больницы намеренно ускорил наступление смерти мистера Каннингтона, повышая дозировку диаморфина. В его медицинской карте указывалась довольно высокая доза, однако для умирающего человека не бывает правильной дозировки, а саркома, как у мистера Каннингтона, как известно, сопровождается чудовищными болями. Я не думал, что врачи назначили ему такую дозировку, чтобы убить: весь фокус в том, чтобы соблюдать тонкую грань между облегчением боли и сохранением сознания. Разумеется, после определенного момента последнее становится попросту невыполнимо. Тем не менее назначенная дозировка — это клиническое решение на основе конкретных потребностей пациента в конкретный день, и судмедэксперт не может судить о ней задним числом, после смерти, поэтому я решил ничего по этому поводу не говорить.

Я мог, однако, ответить на другое обвинение — в плохом уходе. Семью ввели в заблуждение по поводу того, что больница не обеспечила пациента необходимыми ему питанием и жидкостью. На деле персонал действовал в полном соответствии с существующими рекомендациями по уходу за умирающими пациентами, хоть и не удосужился должным образом донести это до семьи, тем самым многократно усилив их страдания.

Но что же насчет этих пролежней? Они, конечно, не убили его, но не указывали ли на плохой уход? Мистера Каннингтона доставили в больницу в тяжелом состоянии. Вкупе со степенью поражения его артерий это указывало на то, что он уже какое-то время не двигался, так что зарождающиеся пролежни у него могли быть уже на момент поступления в палату. А могли и не быть. Потому что у пациента в полубессознательном состоянии, с закупоренными артериями, который не может встать с кровати, пролежни могут развиться невероятно быстро, порой всего за один день. Пролежни могут указывать на плохой уход. Между тем даже при полностью укомплектованном штате и непрерывным уходе медсестер, включая частые переворачивания, от них чрезвычайно тяжело избавиться.

Я указал следующие причины смерти мистера Каннингтона:

«1а. Почечная недостаточность и бронхопневмония.

1б. Саркома правой берцовой кости».

Может, семья надеялась, что я укажу в качестве причины смерти плохой уход? Я этого сделать не могу. Только коронер может принять такое решение, основываясь на предоставленном мной отчете, но он совершенно правильно понял, что мистер Каннингтон умер по естественным причинам. Несмотря на упорные требования семьи, он не стал проводить расследования, предложив сыну обратиться с жалобами непосредственно в больницу. Я был уверен, что основания для жалобы были, только касались они не медицинской стороны вопроса, а взаимодействия с родными. Больницы в подобных случаях обязаны проводить тщательное расследование.

Как только я становился его свидетелем, оно расстраивало и меня. От чего, разумеется, им легче не становилось. Наконец я понял: лучшее, что я могу для них сделать, — это просто изложить факты о смерти их родственника, ответив на все имеющиеся вопросы. За годы работы я встретился с сотнями, если не с тысячами таких семей, и все они были разными, и их горе принимало разные формы.

Я не встречался с семьей мистера Каннингтона. Имеющаяся в моем распоряжении информация ограничивалась показаниями, медицинскими записями и телом мистера Каннингтона. У меня сложилось впечатление, что мистер Каннингтон обладал очень сильным характером и его сыновья и дочери с детства воспринимали его неуязвимым. Возможно, порой это приводило к неуместному возмущению.

Возможно, все действия семьи действительно были вызваны их любовью и заботой, как они заявляли, а может, и нет. Они определенно сражались за каждую дополнительную секунду его жизни, хоть, вероятно, это и были секунды, полные боли. Вот почему это дело показалось мне неприятным. Я никак не мог избавиться от зародившегося подозрения, что, быть может, во всем этом заботливом поведении на самом деле была скрыта некоторая жестокость. Они почти наверняка только продлили страдания отца. Может, в глубине души они этого и хотели?