Я подумал о фотографиях детских комнат, заваленных джойстиками, приставками и едва поношенной одеждой. Неужели пары, которые остаются вместе ради детей, действительно думают, будто дети верят, что у них все хорошо?

— Не самые приятные дети, не самая приятная жена, — продолжал полицейский. — Постоянно кричит и материт Дэниела, который, судя по всему, никогда не повышал на нее голоса.

Все синхронно посмотрели на неподвижного Дэниела. Выглядел ли он тихим человеком при жизни? Даже пассивным? Как бы то ни было, его лицо было лишено эмоций и ничего не выражало.

— Говорите, дети тоже кричали? — спросил я.

— В домах по обе стороны живут семьи, так что… полно свидетелей. Один сосед говорит, что дети просто ужас — они с собакой были приветливее, чем с отцом. Орали, оскорбляли его. А потом, когда уходили, за дело бралась мать. Судя по всем рассказам, она настоящий тиран. Значит, сегодня утром мальчики поехали к бабушке, оставив папу с мамой заворачивать целую кучу рождественских подарков. Соседи сразу поняли, что дети ушли — только они за порог, как мать начала вопить.

— Местный констебль говорит, что он не получил повышения, на которое рассчитывал, — добавил младший полицейский.

— Нам всем знакомо это чувство, — пробормотал один из его коллег.

— А еще, — продолжил младший, — у нас двое, нет, трое свидетелей, которые слышали, как она угрожала его убить.

Я поднял брови:

— В самом деле? Вы уверены? И что она сказала?

— Э-э… — Он стал рыться в своих записях. — «Убить бы тебя». По словам другого свидетеля: «Хочу тебя убить». А женщина, что жила слева от них, вроде как слышала «Убью тебя».

— А что говорит жена? — спросил я.

— Она говорит, что он сам себя зарезал.

Снова послышались насмешки, а младший полицейский издал сдавленный смешок, которому, подозреваю, научился у старших коллег в участке.

— На самом деле, — сказал я, — мне кажется, что так оно, скорее всего, и было.

Это один из тех моментов, когда все присутствующие в комнате полицейские поворачиваются к тебе со смесью разочарования и недоверия, потому что ты сказал полную противоположность тому, что они ожидали услышать.

Помощник коронера[41] едва сдержал смех.

— Зарезался? У жены на глазах?

— Да не, — сказал старший детектив. — Не стал бы он резать себя ножом, пока жена подписывает рождественские открытки.

Я повернулся к ним:

— Все указывает на то, что все эти раны он нанес себе сам.

— Да брось, док.

— Но она же не стала бы просто стоять и смотреть, ну как такое возможно?

— Детей дома нет, — сказал я. — Так что родители начинают все друг на друга выплескивать. Страсти накаляются, и она говорит, что хочет его убить. Он говорит что-то вроде «Давай!»

— Подначивает?

— Или же он правда решил, что не хочет жить. Может, он даже принес ей нож.

Кухонный нож лежал рядом, плотно запечатанный в коробке для улик с пластиковым окошком, чтобы его можно было видеть, но не трогать. Лезвие было измазано кровью. Я не сомневался, что это орудие убийства.

— Затем, возможно, он дал ей его в руки. И сказал что-то вроде: «Хочешь меня убить? Давай». И она сказала…

Полицейский, говоривший по телефону, меня прервал:

— На самом деле… на самом деле, согласно ее показаниям, которые она только что дала, нож и правда принес он. И он сказал: «Да я лучше сдохну, чем буду дальше это терпеть».

— А что же она сказала, по ее словам?

— «Не надо!» Говорит, что умоляла его.

Младший детектив просматривал показания свидетелей.

— Никакой мольбы никто не слышал… — сказал он. — Судя по тому, что сказали соседи, я думал, что он схватил нож и угрожал ей. Я думал, она скажет, что они стали бороться за нож и, когда она его схватила, ей пришлось им воспользоваться, чтобы защититься.

— Не-а, — сказал полицейский, ответивший на звонок. — Она рассказывает другую историю.

Пролистав несколько страниц, младший детектив зачитал: «Ладно, вот что слышали соседи. „Давай, ну же, сделай это, давай“. Один говорит, что, как ему кажется, она еще сказала: „Сделай это ради меня!“, а другой услышал: „Сделай своим детям одолжение!“»

Он переводил взгляд с одного лица на другое. Повисло долгое молчание. Работа заводит меня в самые мрачные уголки человеческой души, но мало что возмущает так, как толпы, которые насмехаются, кричат, подстрекают и уговаривают сомневающихся, страдающих людей, забравшихся, скажем, на крышу, прыгнуть вниз. Если верить словам соседей, складывалась картина, что жена Дэниела проделала с ним нечто похожее. Я думал о гневе, обиде, злости, разочаровании, прошлом, годах несчастья, приведших к этой трагедии. Конечно, супругам было за сорок. Вот сколько времени требуется, чтобы до такого довести.

— Почему вы так уверены, что он сделал это сам, док? — поинтересовался помощник коронера.

— Прямо классические раны, нанесенные человеком самому себе. Этот поверхностный порез на левом запястье так и кричит об этом. Если бы на Дэниела напали с ножом, его запястье, возможно, было бы просто перерезано, но не горизонтально, как здесь.

Все молча уставились на тело.

— Конечно, по одному виду ран невозможно с полной уверенностью воссоздать картину случившегося, — сказал я. — Но могу сделать предположение.

Так что даже в тех случаях, когда я почти полностью уверен в том, что именно случилось, всегда найдутся полицейские, которые и слышать об этом не хотят. Если бы они только знали, что прототипом героя Конана Дойла был врач, а не полицейский… Эти полицейские, однако, слушали меня с любопытством и даже стали развивать мою мысль.

— Держу пари, сначала он порезал запястье, — сказал один из них.

Я согласился.

А младший полицейский сказал:

— Очевидно, что последним был нанесен удар, который его прикончил.

Я покачал головой:

— Не обязательно, потому что смерть не наступила бы мгновенно. Когда жена стала его подначивать, чтобы он себя убил, он сначала попробовал порезать запястье, а потом понял, как это будет сложно и, возможно… недостаточно эффектно. Он делает то, чего ей, по ее словам, в этот момент хотелось. Но хочет, чтобы она страдала. Так что он разрывает футболку и вонзает нож себе в грудь, прямо в сердце. Какое-то мгновение ничего не происходит. Затем начинает хлестать кровь, и она впадает в панику. Она хватает полотенце и пытается ее вытереть. Он отталкивает ее и, шатаясь, идет по дому. Она подает ему полотенца, а он бросает их на пол, и между ними повсюду кровь. Дэниел думает, что уже должен был умереть, но пока этого не произошло, поэтому решает, что не попал по сердцу. Решив закончить начатое, он снова вонзает в себя нож. Еще больше паники, еще больше полотенец… Когда он падает на пол в ванной, она все еще продолжает вытирать кровь. На самом деле второй раз нож не прошел дальше грудной стенки. Он справился в первый раз, просто не знал об этом. Она звонит в скорую… Мы знаем, что она сказала?

Один из полицейских посмотрел в свои записи:

— Э-э-э… Она сказала: «У моего мужа в груди нож, и он истекает кровью».

Старший детектив явно задумался:

— Она не сказала, что он сам его воткнул.

Младший детектив сказал:

— Ну если док прав, то есть, раз соседи слышали, как она подстрекает его к этому, это, считай, то же самое, что и самой его воткнуть.

— Не с точки зрения закона, — объяснил ему начальник.

Помощник коронера спросил:

— Док, а через сколько наступает смерть, когда нож попадает в сердце?

Я пожал плечами:

— Зависит от того, куда именно войдет нож. Многие падают и быстро умирают на месте, но некоторые могут и сотню метров успеть пробежать. Подобная рана в левом желудочке не обязательно приведет к мгновенной смерти — нужно время, чтобы кровь вытекла, давление упало, кровообращение прекратилось, а сердце проиграло сражение с утечкой. Вполне ожидаемо, что второй раз он промахнулся мимо сердца — наверняка ему уже было не очень хорошо.