Но все эти явления так противоречат построенной человечеством достоверности, а в то же время так густо обросли сознательным и бессознательным шарлатанством и простым мошенничеством, что мы можем только ими интересоваться, но принимать в соображение при обсуждении какого-либо вопроса и не хотим, и не имеем права. В конце концов «сверхчеловек» Ничше остается, по крайней мере в наших глазах, не оправдавшим своего права на существование.

Перейдем же снова к социальной эволюции.

Мне кажется, что как человечество справилось с рабством, с крепостным правом, так справится и с менее грубой несправедливостью — неравномерным распределением богатства.

Ведь, собственно говоря, вся история человечества, помимо созидания научной достоверности и материальной культуры, есть непрестанная борьба за индивидуальность и постепенное раскрепощение последней: сначала отстаивали право быть человеком, а не вьючным скотом, который можно убить или продать, — и достигли этого, затем боролись за право свободы мыслить и говорить — и достигли этого, но не везде; теперь борятся за право быть сытым. Я не вижу оснований, почему эта борьба должна быть более ожесточенной и более безнадежной, чем первая и вторая. Ведь в конце концов должны же понять, что человечество выродится, если и здесь не будет одержана победа — и в жизненной борьбе будут одерживать верх физические и нравственные уроды.

Я не могу себе представить людей в виде стада баранов, пасущихся мирно на тучном лугу, я убежден, что всегда будет борьба и конкуренция, как всегда останутся человеческие индивидуальности, но борьба должна быть честная, при равных условиях и одним и тем же оружием. А это настанет только тогда, когда каждому человеку будут даны одинаковые возможности учиться, работать и жить.

Социальная эволюция сделала свое дело — она наметила пути для построения достоверности, построив науку, она создала материальную культуру, дающую возможность, но только возможность, при относительно малой затрате сил удовлетворять свои зоологические нужды, но при исполнении этих задач социальная жизнь порабощала в человеке индивидуальность и разбила людей на большие стада со стадными и «добродетелями» и «пороками», со стадной нравственностью.

Создав научную достоверность путем урезания индивидуальных уклонений — иллюзий, путем нахождения среднего арифметического, люди, или, точнее, некоторые из них — философы — думают, что и мораль, т.-е. законы поведения могут построиться таким же путем; они забывают при этом, что наука есть закрепление в наиболее общих, экономических формулах общечеловеческого опыта, закрепление уже прожитого, прошедшего, здесь метод нахождения среднего арифметического и выработка типовой человеческой индивидуальности является вполне естественным и надежным методом, — но мое поведение, моя активность, мое творчество есть не только научный факт, в нем не только отражено все прошлое, в нем созидается будущее и в этом отношении поведение постольку и ценно, поскольку индивидуально. Это инстинктивно всегда чувствовалось человечеством: оно всегда ценило и почитало выше всех других своих героев и гениев, как наиболее индивидуальные личности. И ценило не из корыстных расчетов, не из эвдемонистических соображений: часто герои-гении не делали человеческую жизнь счастливее, а наоборот, даже углубляли страдания, увеличивали сомнения, но они вносили в жизнь новые элементы, делали ее красочнее и напряженнее, и только за это мы им благодарны.

Часто эта оценка приходила поздно, и памятники воздвигались уже мертвым, но виной тому опять-таки та же стадность, то же порабощение прошлым, нормой.

«Законы» поведения заключены в уголовном и гражданском кодексе и охраняются государством; они дают норму того типового поведения, которое в прошлом складывало данное государство.

«Законы» морали заключены в учениях основателей различных религий, различных философских систем; эти законы обусловлены идеалами данного пророка или философа; но идеалы этих пророков и философов были часто совершенно противоположны.

Для меня, как автономной личности, законы кодекса постольку обязательны, поскольку я боюсь околодочного надзирателя, законы морали — постольку, поскольку я разделяю идеалы пророков и философов.

Мое поведение бесспорно обусловливается отчасти и этими законами, как обусловливается и моим интеллектуальным развитием, и вообще моим сознанием, но далеко не ими одними; все это бросается на чашки весов, на которых мое «я», моя индивидуальность, на ³/4 бессознательно, взвешивает свои желания и хотения.

Если бы «законы» поведения были бы в действительности законами обязательными, то жизнь человечества остановилась бы на одном месте, мы перестали бы творить будущее, — и все, чем красна еще наша жизнь, — активность, борьба исчезли бы.

Мое поведение обусловливается всей моей индивидуальностью и единственный законодатель морали — моя автономная личность.

Мораль может быть только личной; история превосходно иллюстрирует это положение: что ни пророк, что ни философ — то своя особая мораль. Собственно говоря, самое построение систем морали есть резкое и довольно грубое проявление индивидуализма: стремление индивидуальности поработить чужую волю, навязать свои нормы чужому поведению.

Конечно, рабство и крепостное право были еще более грубым порабощением чужой личности, но в силу самой этой первобытной грубости, пожалуй, не столь опасным: люди легче с ними разделались; мораль же до сих пор еще гнетет, и под влиянием ее развивается и заражает человечество сверху до низу самая гнусная и опасная болезнь — лицемерие.

Люди из общества исповедуют мораль того или иного толка, а объявленные преступными страсти и желания принимают чудовищные формы и размеры, лицемерие не прикрывает порока и «греха», а только придает ему еще более едкий и пикантный привкус. Ведь как приятно, должно быть, было английским лордам повалить Парнелля за несоблюдение им установленного кодекса морали и в то же время безнаказанно участвовать в таких оргиях разврата и жестокости, которым позавидовал бы Нерон и Мессалина. Как приятно, должно быть, про поведывать любовь к людям, к меньшому брату, прощение обид, непротивление злу, отдавать на словах последнюю рубашку ближнему — и в то же время обрабатывать человеческое мясо при помощи пушек Максима, играть на бирже и тотализаторе, скупать башкирские и татарские земли, насаждать в деревне твердую власть и вырабатывать в мужиках более ясное представление о собственности при воздействии нагаек и пуль вооруженных с ног до головы черкесов.

Как приятно, должно быть, говорить со слезами о мире и готовиться к войне...

Мораль породила лицемерие, и еслиб это был ее единственный грех, то и его было бы достаточно, чтобы выбросить ее за борт. Но у нее есть и другие грехи.

Лицемеры не страдают от морали, они только становятся неуязвимее и с ними труднее бороться, надо тратить время на неинтересное занятие — срывать маски и показывать людям лица, искаженные злобой и трусостью, покрытые язвами скрытых пороков. Лицемеры — все равно пропащие для будущего люди, если бы даже они открыто проявляли себя: их индивидуальные уклонения не в сторону будущего, а в сторону еще более далекого прошлого, чем сама европейская мораль. Лицемеры это — трусливые насильники, убийцы и сластолюбцы.

И если мы нападаем на мораль, как на узду, задерживающую созидателей будущего, то этим вовсе не даем благословения на убийства и насилия.

Бесспорно, будущее созидается проявлением индивидуальности. Но в то же время многие проявления индивидуума есть выражение столь далекого прошлого, такого зоологического атавизма, что всякая мораль, даже какого-нибудь первобытного народа, — все же шаг вперед сравнительно с такими индивидуальными проявлениями настоящего.

И здесь мы сильно расходимся с Ничше: «белокурый зверь» для нас не идеал будущего, даже хотя бы и переходного. Далекое будущее от нас скрыто, но к ближайшему, к тому, которое мы созидаем, мы можем протянуть нити из прошлого.