Я вышла с крыльца во двор, каждая клеточка тела протестовала против этого шага. Ноги словно приросли к земле, отказываясь подчиняться, а в голове – гулкая пустота. Инстинктивно, машинально одернула подол старенького ситцевого сарафана, застиранного до невесомости, словно это могло каким-то чудом прикрыть брешь в моей тщательно выстроенной броне.

Дверь внедорожника отворилась с тихим, но таким оглушительным щелчком, и из машины вышел … ОН – Игорь.

Годы оставили свой отпечаток. Да, он был все еще красив и молод, но красота эта стала какой-то измученной, надломленной. Лицо осунулось, под глазами залегли глубокие тени, словно он недосыпал целую вечность. У висков пробивалась серебряная паутина, напоминая о скоротечности времени, о потерянных возможностях. Но взгляд… этот взгляд цвета грозового неба я узнала бы из тысячи. Он пронзал меня насквозь, как ледяной кинжал.

– Арина…, – выдохнул он, и в этом одном слове, прозвучавшем хрипло и неуверенно, пульсировала вся боль и вся ложь нашего прошлого. Это слово, словно заклинание, распахнуло двери в тот мир, который я с таким трудом похоронила под толстым слоем деревенской пыли и забот.

Я молчала, словно язык приклеился к небу. Что сказать? Как вообще возможно подобрать слова после всего, что было? Как вообще возможно было представить такое – его внезапное, как гром среди ясного неба, появление здесь, в Богом забытом Заречье?

Он вышел из машины медленно, скованно, словно не веря, что это происходит на самом деле. Застегнул пиджак, сделал глубокий вдох. Подошел ко мне, ступая осторожно, словно по минному полю.

– Привет. Я… я просто решил отдохнуть от городской суеты, – произнес он нарочито небрежно, и в этом прозвучала такая фальшь, такая нелепая неловкость, что меня едва не затошнило. – Побыть на природе…

Ложь. Гадкая, липкая, въедливая ложь, от которой мои зубы сводило. Я знала это кожей, чувствовала каждым нервом. Игорь никогда не любил "природу". Все эти изысканные пикники на Рублевке с корзинами, набитыми деликатесами, – не в счет. Там была мода. Имидж. Но не искреннее наслаждение тишиной и покоем.

– Ты не любишь природу, – произнесла я сдавленно, глухо. Голос предательски дрогнул, выдавая мое смятение, мою незащищенность перед ним. Черт. Надо взять себя в руки. Нужно быть сильной. Ради Маруси.

Он вздохнул, провел усталой рукой по волосам, слегка растрепав их. Этот жест, когда-то такой привычный, сейчас казался мне оскорбительным. – Ты права. Не только поэтому. Я узнал о вашей школе… что ей нужен ремонт. Я хотел бы помочь. Выступить спонсором.

Школа… Моя школа. Моя жизнь. Мой маленький мир, построенный с такой любовью и заботой. И он здесь, чтобы "помочь"? Чтобы купить себе индульгенцию? Чтобы замолить грехи?

– Нам не нужна твоя помощь, – процедила я сквозь зубы, с трудом сдерживая дрожь в голосе. Хотелось кричать, швырнуть в него что-нибудь тяжелое, ударить, чтобы почувствовал мою боль. Но я стояла, словно парализованная, не в силах пошевелиться.

– Арина, дай мне объяснить…, – он сделал шаг ко мне, и я инстинктивно отшатнулась.

– Объяснить что? Что ты решил загладить свою вину? Что ты решил купить себе место в раю? Или что ты решил поиграть в благодетеля?

Гнев – обжигающий, всепоглощающий – сжал мое сердце в ледяной кулак. Я ненавидела его. За то, что он так легко разбил мою жизнь. За то, что украл мою мечту. За то, что оставил меня одну, беременную, никому не нужную. За то, что осмелился появиться здесь, в моей тихой гавани, снова ворошить прошлое и будить призраков.

– Я просто хочу помочь, – твердил он, как заезженная пластинка, словно это заклинание могло все исправить.

– Помочь? Ты уже достаточно мне “помог”, – выпалила я, и в этот момент тонкая маска холода и сдержанности, которую я носила все эти годы, дала предательскую трещину, обнажая ту боль и отчаяние, которые я так тщательно скрывала.

Страх. Леденящий, парализующий страх. Страх, что он узнает правду. Страх, что моя святая святых, моя тщательно охраняемая тайна будет безжалостно раскрыта, выставлена на всеобщее обозрение.

– Что случилось, Арина? – он смотрел на меня с пристальным вниманием, пытаясь прочитать мои мысли, проникнуть в самую душу. – Ты какая-то… испуганная. Неужели ты меня боишься?

Я почувствовала волну жара, залившую щеки. Сердце забилось еще сильнее, заглушая все остальные звуки. Надо что-то придумать. Сказать хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы отвлечь его внимание, лишь бы он не заметил мой панический испуг.

– Мне просто не нравится, что ты здесь, – постаралась я сделать голос как можно тверже, как можно равнодушнее. – Уезжай, Игорь. Пожалуйста. Проваливай обратно в свой город, где все такие же фальшивые и лицемерные, как и ты.

В горле пересохло, язык словно прилип к небу. Я смотрела на него, умоляя взглядом. Уезжай. Не разрушай тот хрупкий, выстраданный мир, который я построила в этом Богом забытом Заречье. Не трогай мою Марусю. Не смей даже смотреть в ее сторону.

Но он не уезжал. Он стоял, как вкопанный, и смотрел на меня этим своим пронзительным, обжигающим взглядом, словно пытался выжечь всю мою ложь, всю мою боль.

– Я не уеду, – тихо, но твердо произнес он. – Пока не пойму, что с тобой происходит на самом деле.

И в этот самый момент, вопреки здравому смыслу, вопреки всем моим страхам и опасениям, во мне вспыхнула слабая, робкая, дрожащая, но такая чертовски опасная надежда. Надежда, что он все еще что-то чувствует. Надежда, что он приехал сюда не только ради школы. Надежда, что он не просто так появился в моей жизни снова. Надежда, которую я изо всех сил пыталась задушить, затоптать, вырвать с корнем.

Потому что надежда – самое жестокое из всех чувств. Она дает ложную уверенность в том, что все еще может быть хорошо. Она рисует в твоем воображении картины счастливого будущего. А потом, когда ты уже начинаешь верить в это, она безжалостно разбивает твое сердце на миллионы осколков, разбрасывая их по ветру.

Игорь уехал, оставив после себя не только клубы пыли, которые еще долго висели в раскаленном воздухе, но и тягучий, приторный привкус растерянности во рту. Как будто я выпила залпом стакан чего-то приторно-сладкого, а потом забыла запить водой. Я судорожно убеждала себя, что это – конец. Что он наиграется в провинциального благотворителя, как ребенок в песочнице, и вернется в свой отполированный, сияющий, но абсолютно фальшивый мир.

Но Заречье – не мегаполис. Здесь нет места для секретов, нет возможности затеряться в толпе. Здесь все, как на ладони, – обозреваемо, предсказуемо, душно. Уже на следующий день баба Глаша, торговавшая самодельными вязаными носками у сельмага, – этот ходячий деревенский рупор – с придыханием поведала мне, что "гость столичный" снял дом у Пашки-алкаша, – тот, разумеется, пропил уже половину аванса – и вовсю ведет переговоры с директором школы. Причем, судя по ее словам, разговор был серьезный, предметный, с чертежами и сметами. Откуда это все знала баба Глаша, одному Богу известно, но я ей отчего-то поверила.

Я делала вид, что меня это совершенно не касается. Я в отпуске. Имею полное, заслуженное право не думать о проблемах школы, о протекающей крыше, о скрипучих полах, о холодных классах. Пусть разбираются сами. Пусть принимают его грязные деньги. В конце концов, разве не этого я добивалась? Но внутри все клокотало, бурлило, словно в старом заброшенном колодце. Я не могла выкинуть Игоря из головы. Он стал навязчивой, дурацкой мелодией, заедающей, раздражающей, но от которой почему-то невозможно избавиться. Как будто застряла заноза под ногтем – маленькая, ноющая, не дающая покоя.

Я надеялась, что к концу моего отпуска он перегорит. Что ему наскучит возиться с этой деревенской разрухой, с упрямым директором, с вечно недовольными родителями. Что он поймет, наконец, что ему здесь не место. Что он, как и все, просто уедет.

Но однажды утром, когда я шла на речку, надеясь, что прохладная вода хоть немного смоет с меня липкий пот тревоги и поможет отвлечься от этих тяжелых, навязчивых мыслей, я увидела его. Он стоял на мосту.