Игорь работал не покладая рук, словно одержимый. Его движения были уверенными и отточенными, выдавая в нем человека, знающего толк в земле. Маруся, как всегда, была рядом, «помогая» ему и развлекая его.

Я заметила, что Игорь начинает порой озадаченно поглядывать на меня, когда задает Марусе какой-то вопрос, а та смотрит на меня, словно хочет чтобы я на него ответила. Я отвечала, а Маруся удовлетворенно кивала, словно подтверждая, что я сказала все верно. Игорь пытался что-то спрашивать, пытался вовлечь Марусю в разговор, но она отвечала в основном односложными словами: «ма», «дай», «да», «нет». Ее речь была словно птица с подрезанными крыльями, которая не может взлететь.

Я наблюдала за тем, как Игорь показывал ей на бабочку, порхающую над цветком, спрашивал, какого она цвета. Маруся внимательно следила за ее полетом, а потом показывала пальчиком на синее, безоблачное небо.

Игорь нахмурился, его лицо выражало непонимание и тревогу.

– Она стесняется ? – предположил он, пытаясь найти хоть какое-то объяснение.

– Нет, – ответила я, чувствуя, как в горле встает ком. – Она всегда так говорит.

– Что значит, всегда? – в его голосе прозвучало откровенное беспокойство.

Я вздохнула, собравшись с духом, и присела на край грядки, ощущая, как холодная земля проникает сквозь тонкую ткань брюк. – Маруся толком не разговаривает, – сказала я, выдавливая из себя эти слова, как гной из раны. – Точнее, она говорит очень мало. Ей уже пять лет, а она говорит как годовалый ребенок.

Игорь удивленно посмотрел на меня, потом на Марусю, которая в этот момент увлеченно рисовала палочкой на влажном песке у забора. В ее глазах плескалось столько жизни и любопытства, что невозможно было представить, что она не может выразить свои мысли и чувства.

– Я водила ее по врачам, – продолжила я, стараясь говорить ровно и спокойно, хотя внутри меня бушевал настоящий ураган. – Были у неврологов, логопедов, психологов… Все разводят руками. Говорят, что с физическим здоровьем у нее все в порядке. Возможно, какая-то задержка развития речи. Может быть, психологическая травма. Но причину никто толком не знает. Говорят, нужно время и терпение. Кто-то говорит, что мне меньше нервничать надо было в период беременности, но конкретики никто не дает. А самое главное, никто не говорит что делать.

Игорь опустился рядом со мной, глядя на меня с сочувствием и… виной?

– А она же понимает все? – спросил он, стараясь уловить мой взгляд.

– Да, – кивнула я, чувствуя, как слезы подступают к горлу. – Она все понимает. Она очень умная и любознательная девочка. Просто… не говорит. И я ничего не могу с этим сделать.

Я смотрела на Марусю, и сердце сжималось от невыносимой боли. Я так хотела, чтобы она была счастлива, чтобы у нее было все, чего не было у меня. Но я не могла дать ей самого главного – возможности свободно выражать свои мысли и чувства, делиться своими переживаниями, общаться с миром.

Игорь молчал, обдумывая услышанное, словно переваривая тяжелую, горькую пищу. Потом он посмотрел на Марусю, которая все еще рисовала на песке, с каким-то новым, пристальным вниманием.

– Посмотри, как она рисует, – тихо произнес он, словно боялся спугнуть ее.

Я посмотрела туда, куда он указывал. На песке была изображена целая картина: наш покосившийся домик с трубой, из которой валил дым, яркое солнце, кудрявые деревья, разноцветные цветы и две фигурки – мама и дочка, держащиеся за руки. Рисунок был выполнен с поразительной для ее возраста детализацией и выразительностью. В нем чувствовалась какая-то особая теплота и любовь, которая тронула меня до глубины души.

– Она очень талантливая, – прошептала я, не отрывая взгляда от рисунка.

– Да, – согласился Игорь, в его голосе звучала гордость. – Может быть, она выражает себя через рисунок. Может быть, ей просто не нужны слова. Может быть, она видит мир как-то иначе, чем мы.

Я не знала, что и думать. Слова Игоря звучали обнадеживающе, но я не могла отделаться от чувства тревоги. Я все еще боялась, что с Марусей что-то не так, что я что-то упускаю, что я, как мать, не справляюсь со своей задачей.

В тот вечер, когда Игорь ушел, и солнце медленно клонилось к закату, окрашивая небо в багряные тона, Маруся подошла ко мне, обняла меня своими маленькими, теплыми ручками и прижалась ко мне щекой.

– Па-па, – произнесла она, и я прекрасно поняла, что она говорит о Игоре.

Я прижала ее к себе, чувствуя, как ее тепло проникает в меня, как исцеляющий бальзам. И слезы снова навернулись на глаза, но на этот раз это были слезы надежды. Может быть, Игорь действительно хороший. Может быть, он действительно хочет нам помочь. Может быть, вместе мы сможем справиться со всеми трудностями. Но я все еще боялась. Боялась поверить, боялась надеяться, боялась снова довериться ему. Боялась снова обжечься и остаться одной с разбитым сердцем и сломленной душой. Боялась, что это лишь временное затишье перед новой бурей.

Игорь Новиков.

Я ушел от Арины, будто меня выпотрошили. Слова девочки, ее рисунок – этот наивный, но такой живой кусочек мира, сотканный из любви к матери, терзали меня изнутри. Но еще сильнее давила тревога за Арину. Как она отчаянно цеплялась за эту иллюзию, что все в порядке. Прятала свою боль за показной бравадой, пыталась убедить не только меня, но и себя, что Марусе достаточно ее одной. Но я-то видел, как страх грызет ее изнутри, как она боится признать, что ей нужна помощь. И Марусе тоже.

Нельзя терять времени. Я горел желанием что-то сделать, исправить ситуацию. Уже на следующий день я буквально поднял на уши всех своих знакомых в медицинской сфере. Неврологи, логопеды, детские психологи – я обзванивал, умолял, просил, хватался за любую соломинку. И, словно в ответ на мои молитвы, удача все-таки повернулась ко мне лицом. Старый университетский товарищ, Сашка, теперь специалист высокого класса в нейролингвистики, проникся историей Маруси. Он заверил, что даже в таких запущенных случаях, как этот, есть шанс на прорыв, особенно если начать терапию как можно скорее. У него была целая команда высококлассных специалистов, готовых взяться за это дело. Он говорил с таким энтузиазмом, что во мне загорелась надежда.

Я был на седьмом небе от счастья. Наконец-то забрезжил свет в конце тоннеля. Я тут же схватился за телефон, чтобы поделиться этой новостью с Ариной, но она не взяла трубку. В груди кольнуло неприятное предчувствие. Решил ехать к ней, не откладывая. По дороге меня переполняло предвкушение, смешанное с тревогой. Я прокручивал в голове, как расскажу ей о врачах, об их опыте и непоколебимой уверенности в успехе. Я видел, как в ее глазах загорается надежда, как мы вместе, рука об руку, будем бороться за будущее Маруси. Эта картина согревала меня, придавала сил.

Когда я подъехал к ее покосившемуся домику, Арина возилась в огороде. Маруся, как всегда, играла рядом, рисуя палочкой на земле какие-то свои фантастические миры. Я подошел к ним, стараясь говорить спокойно, уверенно, как будто ничего плохого и не было.

– Арина, я нашел врачей, которые могут помочь Марусе, – выпалил я, не в силах сдержать волнение. – Это лучшие специалисты в своей области. Они уверены, что смогут добиться прогресса в ее речи.

Вместо ожидаемой радости, благодарности, в ее глазах я увидел лишь настороженность, холодный страх, словно я пришел отнять у нее что-то самое дорогое.

– Что значит «помочь»? – спросила она ледяным тоном, от которого по спине пробежали мурашки. В ее голосе послышались стальные нотки, готовые в любой момент сорваться в крик.

– Они проведут тщательное обследование, назначат необходимую терапию, занятия с логопедом, с детским психологом… Все, что нужно, чтобы Маруся начала говорить, чтобы она смогла полноценно общаться с миром, – объяснил я, стараясь не выдать своего растущего разочарования, этого комка, подкатывающего к горлу.

Арина вдруг резко встала, загородив собой Марусю, словно защищая ее от невидимой опасности.