Мой удар был заранее продуман. Я готовился к неизбежной схватке, но натиск следователя оказался таким стремительным, что я с трудом сдержал себя и прошипел в ответ:

— А я и писал то, что вам надо знать, как коммунисту: правду!.. если вы и в самом деле… коммунист.

Как после захлебнувшейся атаки наступает на поле боя затишье, так и здесь, в кабинете следователя, сделалось настолько тихо, что сквозь открытую форточку было слышно щебетание птиц. Чумаков начал что-то строчить.

— Вот и достукался! — сказал он. — Будешь знать, к чему приводит борьба со следствием!

Ночью меня отвели в подвальный карцер.

Отлогие стены покрывала серебристая изморозь. Пол — в липком мазуте. Дверь, окованная железом, покрыта ржой. Коричневые крапинки на ней перемежались с морозными лепешками. Вместо окна — узкая щель вверху, почти не пропускавшая света. Она выходила на дворовый тротуар. В щели иногда мелькали ноги проходивших мимо: единственная связь с жизнью! Под потолком горела, спрятанная в сетку, угольная лампочка. За дверью дежурил надзиратель в тулупе. Сидеть не на чем, спать нельзя, ходить невозможно, прислониться не к чему: стены дышали холодным огнем. Значит, только стоять. А я в одной сорочке, в летних брюках и в расшнурованных туфлях на босу ногу. Что же делать?.. Выход один: шагать на месте, высоко поднимая ноги, размахивать руками, растирать плечи, грудь. Я так и делал.

Пища не выдавалась. Но голод был придавлен напряжением нервов. Время от времени в подвал спускался, стуча сапогами по каменным ступеням, дежурный офицер с пустыми глазами. Приходил с одним и тем же вопросом:

— Признáешься? Выпустим…

Уходил с одним и тем же ответом:

— Мне не в чем признаваться!

Минули, по приблизительному подсчету, вторые сутки без сна и еды. От непрерывной шагистики у меня вышла грыжа. Надзиратель вызвал тюремного врача. Тот осмотрел, сочувственно покачал головой. Предложил:

— Идите в камеру!

— Разрешение следователя?

— Нет, мое. В таких случаях имею право прекращать карцерное содержание.

— В камеру я не пойду.

Врач остолбенел.

— Уйду только по распоряжению следователя. Поймите, доктор… У меня с ним своего рода дуэль: кто кого? Так вот — я его, а не он меня! Понимаете?

— Но я обязан вправить грыжу! Здесь неудобно.

— Почему? Надо только на что-нибудь сесть.

В подвал принесли фанерный ящик из-под папирос. Врач оказал помощь, ушел растерянный.

А я наконец-то сидел! И вдруг почувствовал полнейшее расслабление всего организма. Лучше бы не садился! В глазах завертелись оранжевые круги, сознание выключилось.

Поднял меня стоявший за дверью старик с автоматом. Усадил на ящик. По лицу моему сочилась струйка крови. Очевидно, падая, ударился головой о дверь.

— И чего ты с ним воюешь? — говорил старик. — Сколько уже дён себя мучаешь… Мне в евтом предбаннике и то муторно, силов нету, а у тебя здеся вовсе хана… Все одно плетью обуха не перешибешь…

Он вышел в «предбанник», щелкнул замком. Потом открыл фрамугу в двери, протянул жестяную кружку с кипятком.

— На, попей малость… Да поскорейше, покуда лейтенанта нету.

Я схватил горячую кружку. Как утюгом, стал водить ею по груди, по бокам, по спине. Согрелся. Вода остыла. Я залпом выпил.

— Спасибо, папаша… Ты из каких мест будешь?

— Тамбовского району… Не думал и не гадал в евто заведение попасть.

— Я тоже не думал…

Старик вздохнул.

— От судьбы, мил человек, не уйдешь. Кому суд, кому кривосуд, а так и быть…

Он забрал кружку, прикрыл фрамугу. Услышав шаги офицера, заругался «для порядка».

На пятые сутки начались видения. Совершенно явственно вырисовался на мерзлой стене перрон Курского вокзала в Москве, спешащие на посадку пассажиры, и среди них… мечущаяся Вера!.. Секунды две я понимал, что это болезненные иллюзии, но тут же мой мозг воспринимал все это как живую действительность. Я закричал: «Вера! Я здесь, здесь!»

Открылась дверь карцера. Дежурил молодой солдат.

— Чего кричишь? Спятил, что ли?

— Во сне я…

— Тут спать не положено!.. А будешь орать, заберу ящик… Снисхождение делают, а он… Вста-ать! Руки по швам!.. Садись!.. Вста-ать!.. Очухался? Ну вот…

Солдат закрыл дверь и начал, «заочно» костить меня за то, что не даю ему спокойно дежурить.

А я хотел, хотел видеть Веру? Всматривался в стену, в углы…

Вдруг выросла фигура офицера с пустыми глазами.

— Вста-ать!..

Он сунул мне насквозь проеденный морозом пиджак, висевший все дни в «предбаннике».

— Срок истек, — сообщил офицер. — Марш в корпус!

В камере я лег на откинутую от стены доску. Меня подбрасывало как мячик.

Спустя неделю приехал Чумаков.

— Ну что, как себя чувствуете? Отдохнули?.. Не хотите ли еще разок туда? Могу устроить…

— Лучше выведите меня сейчас вот за эту дверь и расстреляйте.

Чумаков скривил рот. Начал собирать бумаги.

— Следствие закончено, — буркнул он. — Сегодня подпишете двести шестую статью…

Продел в иглу белую нитку и стал сшивать протоколы.

— Вот уж поистине белыми нитками шьете дело, — заметил я.

Чумаков усмехнулся.

— Хм!.. Вы еще способны острить?..

Скорбные складки легли на лицо Тодорского.

Хотя был выходной, но в канцелярии скопилось много дел. Надо было ими заняться. Александр Иванович, провожая меня, сказал:

— Вера в будущее — великое дело, товарищ. Необоримая сила!

В Москве по улице Кирова шел вечером майор. Всматривался в подсвеченные номерные знаки на углах зданий. Дом № 14… Поднялся на третий этаж. Квартира № 36…

Дверь открыла старушка. Боязливо отступила.

— Вам кого?

— Простите за беспокойство. Квартира Ульмишека здесь?

— Да! — кивнула старушка. Вежливый тон офицера погасил тревогу. — Прошу вас.

И повела нежданного гостя по коридору к своей комнате.

— Проходите, пожалуйста…

В комнате у окна стояла полуседая женщина. Майор уловил в чертах смуглого лица что-то общее с Ульмишеком.

Старая хозяйка, желая, очевидно, опередить неизбежный вопрос, сказала:

— А сына нет в Москве. Он… в командировке… надолго… Вы, наверно, ему товарищем были по фронту?.. Что же вы стоите? Садитесь!

Гость сел. Сели и женщины.

Майор узнал, что перед ним сестра Павла Григорьевича и мать — Стера Ионовна. Ей уже семьдесят семь… Попросил разрешения курить.

— На фронте с вашим сыном я не был, — сказал он. — Но достаточно знаю его как человека и работника… Скажите, вашим соседям известно, что он… в командировке?

— Да… — нетвердо произнесла Стера Ионовна и вопросительно посмотрела на дочь.

— Вы… откуда? Москвич или… приехали? — спросила та.

Ее глаза засветились, словно она вдруг подумала о чем-то невозможном.

— Я не москвич, — ответил майор. — Приехал по служебным делам.

Он положил ладонь на руку старухи.

— Ваш сын очень хороший, честный, прямой!

Стера Ионовна всхлипнула, втянула голову в плечи, сделалась совсем маленькой.

Дочь быстро встала, подошла к ней.

— У тебя же сердце, мама!

И повернулась к майору.

— В нашей семье большое несчастье, товарищ…

Мать тихо плакала, вытирая пальцами мокрые щеки.

Майор неожиданно сказал:

— Павел Григорьевич жив и здоров, работает… Позволяю себе передать от него сыновний привет. Я его теперешний начальник… Пока я там, можете быть спокойны за него.

Обе женщины смотрели на майора, веря и не веря, благодарно и опасливо.

Майор сказал, что бандероли, которые посылает Стера Ионовна, он по долгу службы вскрывает лично. Ему запомнился московский адрес: «Улица Кирова, четырнадцать, квартира тридцать шесть…» Ульмишек ни о чем не просил, даже не знает, что начальник уехал. А в Москве майору в голову навязчиво лез все тот же адрес: «Четырнадцать, тридцать шесть! Улица Кирова… Четырнадцать, тридцать шесть! Улица Кирова…» Вот он и пошел. И пришел…