Мне кажется, что нам, озерлаговцам, должны были предоставить возможность встретиться. Жалко, что писатель Б. Дьяков редактировал свой материал в ленинградском журнале. Я бы ему мог сообщить, как работали так, что фуфайка была вся мокрая, а, возвращаясь в колонну, верхний бушлат был покрыт льдом. В бараке одежду бросали у печки и заваливались на нары мертвецами. Трижды меня выписывали в пересыльный барак, а оттуда на работы в лес и на кладбище, где в мерзлом грунте „оформляли“ 4–5 могил в день. Много было пережито в озерлаговском „санатории“.

С. Фурман 22.10.1964».

«Дорогой Н. Д., спаситель моей жизни!

Думаю, Вы фамилию мою не забыли, потому что Вы за мою жизнь переживали, пожалуй, больше, чем я.

Вы мне делали операцию в 1953 г. в Тайшете на ЦАРМЗе, а после операции сидели 15 суток около меня, у меня был вес 35 кг. Никто не соглашался делать операцию. Сложная операция прошла благополучно, все неверующие были посрамлены. На 13-й день сняли швы. Я стал подниматься. Вы еще смеялись, говорили: „Смотрите, чудо! Синицын пол подметает“.

Живу на воле с 1954 г., чувствую себя очень хорошо. Поздравляю Вас с защитой диссертации.

Иван Синицын. Г. Красноярск. 22.11.1964 г.»

Подобных писем в моем архиве достаточно: есть автограф комкора А. И. Тодорского, письмо начальника Озерлага полковника С. Евстигнеева, который принимал участие в его послелагерной судьбе. И множество посланий от собратьев по лагерю. К сожалению, открыв повестью А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» лагерную тему в советской литературе, КПСС тут же ее и похоронила на долгие годы. Огромное количество свидетельств бывших зэков, только что покинувших лагеря, кануло в Лету.

Конечно, все знают изобретение доктора Илизарова из Кургана, применяемое при переломах. Знаменитый прыгун в высоту Валерий Брумель восстановил свою сломанную ногу у провинциального доктора.

А между тем Н. Д. Флоренский еще в лагере предложил новый метод сращивания переломов кости. Свой сжимающий прибор он назвал «ретрактор», а операцию — «компрессионный остеосинтез». Прибор представлял собой две скобы, спицы для скелетного вытяжения и набор винтов, при помощи которых производятся манипуляции. Вначале производилось растяжение, что давало возможность установления отломков в правильное положение. Затем можно было сжать их друг с другом и зафиксировать.

Флоренскому помогли довести до кондиции прибор его же пациенты: конструктор Акимов, гальваник Кассандров и инженер-механик У. Багаутдинов. Все это было на Центральном авторемонтном заводе (ЦАРМЗе) в Тайшете. Вот как вспоминает рождение идеи Узбек Сафич Багаутдинов, ныне живущий в Казани: «Однажды Николай Дмитриевич говорит: „Ребята, вы инженеры! Неужели не сможете придумать железяки для лечения переломов, а я вам идею расскажу“. Сколько мы их переделали, не помню, так как некоторые Н. Д. до хромирования браковал».

Испытать его на заводе не удалось, но в лазарете Озерлага получилась первая попытка. У 65-летней женщины неправильно срослась нога, и она уже год не могла ходить. Н. Д. сломал ей ногу в месте старого перелома и после соответствующей обработки наложил ретрактор и лангет. Через 3–4 дня женщина уже начала ходить с костылем, а через 10 дней — с палочкой. Так летом 1952 года в Озерлаге родился ретрактор.

Мы сумели отправить описание метода и прибора с пакетом в Москву. Ответ был положительный, но напечатать работу не смогли, ведь автор — политзаключенный. Н. Д. Флоренский очень переживал.

После освобождения Флоренский возвратился в Иваново, к 70-м годам защитил докторскую. Он начал разрабатывать ретракторы для исправления позвоночника.

За всю свою жизнь Николай Дмитриевич сделал около 30 000 операций, причем не был узким специалистом в одной области, обладал хорошей техникой, свободно оперировал в области общей хирургии, нейрохирургии, гинекологии, ортопедии, был большим специалистом по вопросам переливания крови.

Под стать ему супруга — Наталья Ефимовна Флоренская, тоже врач и человек редкой души. «С Николаем Дмитриевичем я встретилась в плену в марте 1943 г., и с этого времени я отсчитываю продолжительность нашего исключительно прочного, основанного на взаимной любви и уважении союза. Наш союз не укладывается в рамки понятий обычных взаимоотношений. Разница в возрасте у нас 26 лет, но, как говорится, дай Бог, чтобы люди молодого возраста испытывали в семейной жизни подобную гармонию, как было у нас. У Николая Дмитриевича перед войной умерла жена. Сын, окончивший в 1941 г. Ивановский мединститут, погиб на фронте. После моего освобождения в 1955 г. из Воркуты я не могла не приехать в Тайшет к Н. Д. Флоренскому. Сейчас я живу интересами детей и внуков. Человеку на девятом десятке лет много планировать не приходится. Встретились мне стихи Л. Щипахиной, и они являются моим девизом:

Когда ему приходила в голову мысль премировать еще что-то сверх представленного, в таких случаях он не очень считался со статусом премий, мог выдвинуть книгу, вышедшую два года назад, как это в мое отсутствие было с моими «Днями и ночами», даже напечатанную четыре года назад, как это произошло в моем присутствии, в сорок восьмом году. В тот раз я сидел рядом с редактором «Звезды» Друзиным, сидел довольно далеко от Сталина, в конце стола. Уже прошла и поэзия, и проза, и драматургия, как вдруг Сталин, взяв из лежавшей слева от него пачки какой-то журнал, перегнутый пополам, очевидно, открытый на интересовавшей его странице, спросил присутствующих:

— Кто читал пьесу «Вороний камень», авторы Груздев и Четвериков?

Все молчали, никто из нас пьесы «Вороний камень» не читал.

— Она была напечатана в сорок четвертом году в журнале «Звезда», — сказал Сталин. — Я думаю, что это хорошая пьеса. В свое время на нее не обратили внимания, но я думаю, следует дать премию товарищам Груздеву и Четверикову за эту хорошую пьесу. Какие будут еще мнения?

По духу, который сопутствовал этим обсуждениям на Политбюро, вопрос Сталина: «Какие будут еще мнения?» — предполагал, что иных мнений быть не может, но в данном случае их действительно не предполагалось, поскольку стало ясно, что никто, кроме него самого, пьесу не читал. Последовала пауза. В это время Друзин, лихорадочно тряхнув меня за локоть, прошептал мне в ухо:

— Что делать? Она была напечатана у нас в «Звезде», но Четвериков арестован, сидит. Как, сказать или промолчать?

— Конечно, сказать, — прошептал я в ответ Друзину, подумав про себя, что если Друзин скажет, то Сталин, наверное, освободит автора понравившейся ему пьесы. Чего ему стоит это сделать? А если Друзин промолчит сейчас, ему дорого это обойдется потом — то, что он знал и не сказал.

— Остается решить, какую премию дать за пьесу, какой степени? — выдержав паузу, неторопливо сказал Сталин. — Я думаю…

Тут Друзин, решившись, наконец решившись, выпалил почти с отчаянием, очень громко:

— Он сидит, товарищ Сталин.

— Кто сидит? — не понял Сталин.

— Один из двух авторов пьесы, Четвериков сидит, товарищ Сталин.

Сталин помолчал, повертел в руках журнал, закрыл и положил его обратно, продолжая молчать. Мне показалось, что он несколько секунд колебался — как поступить, и, решив это для себя совсем не так, как я надеялся, заглянул в список премий и сказал: