— Ах да, Настенька. Если встретите… препятствия, помните: это часть работы. И, да: ваше прошлое и будущее не имеет значения. Только сегодня. Только сейчас.

* * *

Настя остановилась у высоких чугунных ворот лютеранской кирхи, чувствуя, как мороз щиплет щеки. Погода была ясной, и свет луны отражался от готических окон, граней стен, шпилей и башенок, рисуя как бы призрачного двойника здания.

Настя попробовала открыть ворота. Они были заперты, как и тяжелые деревянные двери кирхи за ними, и только витражные окна алтаря светились тусклым золотым светом, словно кто-то внутри поставил свечу и забыл её погасить.

— Вы по делу? — раздался рядом голос.

Настя обернулась и увидела старичка с тростью и в длинном пальто. Старик всмотрелся в её лицо и вдруг воскликнул:

— Oh mein Gott! Вы привезли! — он схватил двумя руками руки Насти, не выпустив трости, и стал радостно их трясти. — Скажите, вы привезли свечи, не так ли⁈

— У меня доставка от Виктории, — Настя стала в ответ трясти руки старика ещё энергичнее. Старик рассмеялся.

— Mein liebes Kind! Очаровательное дитя! Андрей, скорее, она привезла свечи!

Дверь кирхи открылась, и в проеме показался высокий молодой человек. В темноте Настя не видела его лица, только силуэт, подсвеченный изнутри.

Андрей, как и старик, пристально вглядывался в Настю, потом кивнул, как будто увидел корпоративный бейдж на груди (чего, конечно, не было), и открыл ворота. Втроем они быстро перенесли коробки внутрь кирхи.

— Вы должны нам помочь, — настаивал старичок. — Андрей хороший мальчик, но упрямый. О, какой упрямый юнец! Но мальчики, они такие. А вы — я вижу, вам нравится у нас! Помогите старику, а затем оставайтесь на праздник. У нас чудесный хор и орган!

Настя огляделась по сторонам. В кирхе царила удивительная атмосфера уюта и праздника: узкие подоконники готических окон были проложены еловыми ветками, вдоль рядов стульев стояли искусственные свечи, а в алтарной части гордо возвышалась пушистая живая ёлка, украшенная гирляндой-росой и самодельными игрушками.

— Прихожане скоро придут. Они уже допивают свой глинтвейн, а у меня всё ещё это… — старик выругался по-немецки, откинув тростью несколько пластиковых свечей с прохода. — Да, ёлка хороша, но всё остальное просит, просто молит о свете!

Настя хотела сообщить, что она декоратор и с радостью ему поможет, пусть только он разрешит ей сделать и выложить пару фото в свои соцсети, и даже начала:

— Я… — но вдруг забыла, что собиралась сказать. В ней поднимался восторг красоты, тот, который когда-то вытолкнул её на творческий путь из теплого, скучного офиса. При этом в ночи как будто растворился тот последний крупный заказ, который оставил её без денег из-за обмана заказчика, и коробка с поломанным декором, и весь тяжелый декабрь.

Как во сне, Настя со старичком собрали пластиковые свечи и поставили на их место толстые, восковые. Они поставили свечи перед алтарем и на орган, перед вертепом, на подоконники среди еловых веток. Половина кирхи была разделена на два этажа, и со второго этажа открывался вид на алтарь и неф, где сядут прихожане. Настя со старичком поднялись по винтовой лестнице, чтобы поставить последние свечи на перила второго этажа.

В проходе и на подоконниках свечи уже горели, их пламя трепетало, блики танцевали на стенах и в окнах, вытесняя лунный свет. Неф заполнялся людьми. Настя отметила, что они готовились к празднику и подобрали костюмы разных эпох — длинные платья, сюртуки, фраки, костюмчики на детях… Казалось, что это не историческая реконструкция, а привычная им праздничная одежда.

— Как мало пришло детей, — сказала Настя. — Спят по домам, наверное? Разве в католическое рождество дети не ждут Санта-Клауса допоздна, как у нас на Новый год?

Старичок радостно засмеялся и ударил тростью по полу.

— Святой Николай, милая девочка, к ним придёт Святой Николай. Да, у нас мало детей! — он снова засмеялся и вдруг помрачнел. — Но лучше бы их здесь не было совсем…

«А казался таким милым,» — фыркнула Настя и чиркнула зажигалкой. Свечи осветили притвор. Здесь в глубине стояли абсолютно светские шкафы с папками, стол, электрический чайник, кружки служителей и прихожан. Видно, здесь проводились чаепития и занятия. На стенах висели фотографии, старые и новые, и Настя узнавала на них людей внизу.

В притвор поднялись родные старичка. По его щекам покатились крупные слёзы, пока он обнимал нескольких стариков, мужчин и женщин. Началась рождественская служба.

Настю клонило в сон всё больше. Она слушала, как играет орган, музыка и пение волнами прокатывались по кирхе, и Настя думала о том, что надо найти эти мелодии… найти где?

…Stille Nacht! Heilige Nacht!

(Тихая ночь, дивная ночь…).

Пел хор, когда старичок подошёл и сел рядом. В круглое высокое окошко смотрела на них серебряная звезда.

— Когда в те давние года меня отправили сюда пастором из родной Германии, — тихо, размеренно сказал старичок, — Я думал, что я буду нести веру в это несчастное место. Я выучил язык, я писал пламенные проповеди… А город жил, рос вокруг меня, и были другие веры, и были другие служители. По грязным улицам сновали китайцы и русские вперемежку, приезжали и уезжали иностранные дельцы, а я спрашивал себя — Боже, как же так? Почему не могут мои проповеди достучаться до этого города, до этих людей, до этих морей и этих сопок? А потом я понял.

Старичок помолчал. Он так и не сказал, что понял, а Настя слишком устала, чтобы спросить.

— Мы давно оторваны от Родины, — продолжил он, когда песня закончилась. — Но мы нашли здесь новую Родину. Наши дети осели в этом городе, как и дети их детей; они помнят и любят два языка, они помнят и любят наши и ваши традиции, но всё мешается, всё сплетается. Мы — их память и любовь. Мы живем и меняемся вместе с ними. Сейчас я говорю на вашем языке лучше, чем при жизни, и почти забыл немецкий. Но только почти, девочка, только почти.

Он встал, почти не опираясь на трость.

— Это был хороший вечер. Пора его закончить.

Тростью он приподнял шпингалет окна, и холодный воздух ворвался в кирху, задувая свечи. Вместе со свечами исчезали и люди. Тонкие струйки белого дыма тянулись к приоткрытому окну, к синему ночному небу, к серебряной звезде.

Вдруг окно захлопнулось, как будто его закрыла невидимая рука. К этому моменту почти все свечи погасли, но немногие оставшиеся люди стали в панике метаться, пытаясь открыть окна. Напрасно. Как будто запечатанные, окна не пропускали воздух и не поддавались. Люди сбивали фитили горящих свечей и исчезали в белом дыму погашенной свечи. Помещение наполнялось угарным газом. Насте становилось всё труднее дышать.

— Колокольня! — кричал кто-то. — Откройте дверь на колокольню!

Крепкий мужчина тянул дверь на себя изо всех сил. На лбу его вздулась вена.

— Не поддаётся!

Плакала девочка в белом платьице.

— Мама! — кричала она. — Мама! Не оставляй меня снова, мама! Мне страшно, мама, только не бросай меня одну!

Настя неслушающимися руками поймала её и прижала к себе. В голове у девушки стоял туман. Она чувствовала, что скоро опустится на пол и заснёт — навсегда. В отчаянии она пинала входную дверь, придерживая плачущую девочку. Воздух! Хотя бы небольшую щелочку! Им нужен был воздух, им нужно было небо, иначе больше ни одного сочельника не пройдёт после закрытия в этой старой кирхе, и ни одного Нового года не пройдёт для неё!

Старик бежал вдоль окон, стучал по ним и кричал:

— Андрей! Мой мальчик! Андрей!

«Бесполезно», — думала Настя. Испуганная девочка растворилась в её руках дымом. Настя вдохнула этот дым полной грудью раньше, чем смогла себя остановить.

«Вот и взяла доставку,» — думала она, наблюдая, как меркнет и без того тёмная кирха перед глазами. Из свечей осталась только одна, та, что освещала алтарь изначально. Старичок подбежал к Насте и тряс её за плечи. Настя не могла ответить. Руки и ноги стали как будто чугунными, а голова её с распустившимся черными волосами безжизненно моталась из стороны в сторону.