В старинном театре, еще помнившем дам и кавалеров, подъезжавших к парадному входу в каретах, давали комедию, рожденную в Венеции, а может быть в Турине, во Флоренции или в любом другом городе солнечной Италии.

Прожектор, как маяк, выхватывал из темноты фрагмент сцены с простым деревянным столом, по бедности непокрытым даже скатертью. Возле стола притулились два стула, смотревшие друг на дружку, а на столе дрожала от сквозняка свеча в старом подсвечнике, залитым воском. Рядом со свечой высилась бутылка, возле нее — кружка и чуть поодаль — гора грязной посуды. На ширме-декорации был нарисован интерьер бедной каморки — простая кровать и грубо сколоченный шкаф.

На одном из стульев сидел, сутулясь и понурив голову, Арлекин. Его рука потянулась к бутылке, но шум остановил его. Испуганно отдернув руку, словно он потянулся за чужим, Арлекин оглянулся на распахнувшуюся дверь. В дверной проем вбежала веселая Коломбина. Она, пританцовывая, подбрасывала и ловила мешочек, звеневший монетами. Арлекин отвернулся от неё и налил из бутылки в кружку мутноватой жидкости.

— Что пьешь ты, Арлекин? И мне налей! — Коломбина села за стол напротив Арлекина. Нашла среди горы посуды кружку и протянула её хмурому парню. — Коль пьешь вино, с тобою отпраздную денёк. А если та бутыль содержит яд, то за тобой пойду я на тот свет и буду там тебе покоя не давать, мой глупый Арлекин. Чего грустишь ты?

— Неверная! Венчалась ты сегодня с тем докторишкой Грациано! А в сумерках ты пробралась ко мне. Искать забвения от старика объятий?

— Мой Арлекин, ты перепутал платье! С чего решил ты, что венчалась я? Ты рядом с доктором увидел даму в платье, которое вчера носила я?

— Проклятье! — Арлекин схватил бутылку и бросил её в сторону. Бутылка улетела за кулисы, и оттуда раздался звон разбитого стекла. — Опять меня ты провела, моя голубка! За что со мною так?

— Прости, мой милый Арлекин. Но ты играть не можешь так хорошо, как я умею. Ты б обязательно на чем-то прокололся. А так я заработала деньжат от пожилой сеньоры, желавшей, поскорее замуж выйти. Мы с нею сговорились, что в ее платье соблазню я Грациано.

Арлекин схватил кружку, в которую до этого плеснул из бутылки.

— Позор мне! — с отчаяньем закричал Арлекин.

— Ты никогда не мог дослушать до конца! — упрекнула его Коломбина. — Мы даже не поцеловались. Все, что разрешила ему я, забрать себе платок моей сеньоры, надушенный ее духами. А остальное только после свадьбы. И доктаришка помчался к падре, упрашивать венчаться, — Коломбина рассмеялась и поискала на столе бутылку вина. — А вот вино! — выхватила она бутылку. — И свадьба состоялась пожилой сеньоры и доктора Грациано. Отпразднуем? Аль пить со мною ты уже не хочешь? Я заработала деньжат, чтоб мне на свадьбу на мою хватило. Ну, нет, так нет. Есть повод выпить с горя. Открою свою лавку. Цветочную. И буду, благословлять влюбленных. Что там в кружке? Яд? Подумай и найди себе любимую другую.

Коломбина встала и пошла к двери.

— Прости меня! — Арлекин вскочил из-за стола, вылил из кружки на пол яд и, упав перед Коломбиной на колени, схватил подол ее юбки. — Убила разум ревность! Нет жизни без тебя, моя голубка! Прости меня! Тебя зову я замуж!

— А я подумаю, — коварно усмехнулась Коломбина. — Хочу я все же стать хозяйкой лавки, а через год другой подумаю о свадьбе.

— Со мной? — стоя на коленях, Арлекин ловил взгляд Коломбины.

— С тобой, — кивнула Коломбина и повернулась к залу, — но если поумнеешь и доверять ты станешь Коломбине!

Арлекин подхватил Коломбину на руки и закружил, танцуя, по сцене.

Зал аплодировал стоя.

Ей это так нравилось — сцена, игра, зрители. Она купалась в их обожании. Левую руку Коломбины оттягивали цветы. Когда в руках обычный букет, то его вес почти не замечаешь, но когда букетов больше дюжины, и ты не чувствуешь занемевшую от боли руку, то становится трудно улыбаться.

Арлекин, удерживая ее за пальцы правой руки, все выводил на поклон, подводя к самому краю сцены, потом отводил назад и снова выводил. Они кланялись — он, легким кивком головы, прижав правую руку к груди, а она в изящном реверансе. Попробуйте проделать это десяток раз, стоя на самом краю сцены, стараясь не смотреть в глубину оркестровой ямы. А боль из руки давно впилась безжалостными зубами в плечо, шею, спину. Кажется, что сейчас рассыплется позвоночник, и она упадет на колени перед зрителями. Упадет и закричит: «Да идите же вы уже домой! Вы что не видите? Я страдаю от боли!» Но она не закричит. Она просто сожмет пальцы Арлекина, умоляя все поскорее завершить. Сожмет или упадет. Он повернется к ней, оценивая — сколько она еще может продержаться, а потом, сжалившись, уведет ее со сцены.

За кулисами она, молча, впихнет кому-то неподъемную цветочную охапку, не заботясь о визитках и записках, их ей принесут позже. Со стоном снимет туфли на каблуках и все в том же молчании, не реагируя ни на что, уйдет в гримерку.

Были времена, когда они выступали прямо на улицах города, найдя уголок на площади, чтоб не мешать движению и торговле. Люди смеялись, бросали мелочь в большую железную кружку, с которой она обходила толпу. Сил хватало собрать декорации в повозку и оттащить ее с другими актерами на конец города.

Шли годы, десятилетия, века. Улицу сменили на театр. Людей стало меньше, но зато представления давались не под дождем. Однажды во время спектакля, она поняла, что Арлекин другой. Тот был не такой вертлявый, с легкой ироничной ухмылочкой, а у этого костюм ярче, колокольчики на шапке звонче, глаза за прорезями маски холоднее, бездушнее и смеется он зло. На первый взгляд казалось, что просто подновили костюм? Но нет. Этот был другим. За маской не видно лица, но и лица прежнего Арлекина она тоже никогда не видела.

Маленькая гримерка, в которой только стул возле большого зеркала, да столик с гримом. Иногда она думала, что она кукла, которую после представления убирают в коробку. А может, оно так и было. Коломбина не помнила жизнь до и после спектакля. Только ее — игру на сцене, где она вечная подружка пройдохи Арлекина.

— Я так устала, — пожаловалась Коломбина зеркалу и сняла маску.

Под маской ей было бесконечно много лет. Морщинки-трещинки покрывали лицо и руки, словно кто-то нарисовал всю ее мелкими штрихами. И было непонятно — грим так укрывает ее кожу или она…

— Я кукла? — спросила Коломбина у своего отражения.

Коломбина по ту сторону зеркала кивнула, и по щеке отражения потекла слеза, размывая штрихи. Отражение плакало все сильнее и сильнее, растирая слезы по лицу, стирая черты, пока оно, лицо, не превратилось в белое пятно с серыми кляксами в районе глаз и рта. Кляксы обрели форму, и Коломбина увидела перед собой Пьеро.

— Пьеро, как давно я тебя не видела. Куда ты пропал? — Коломбина слабо улыбнулась старому другу, вечному сопернику Арлекина.

Пьеро отмахнулся, словно сказал: — «Не спрашивай!» От этого взмаха у Пьеро рассыпалась кисть, будто он был создан из алебастра, и сейчас на него попала вода. Он не заметил потерю, снял колпак и помотал головой, растрепывая волосы. И вот уже вместо Пьеро по ту сторону зеркала сидит Арлекин. Он удивился, словно не ожидал увидеть перед собой Коломбину. Перевел взгляд на маску на ее столе и потянулся к своему лицу. Арлекин без маски тоже оказался очень старым.

— Мы же не люди? — спросила Коломбина больше себя, чем Арлекина. — Невозможно жить так много столетий, помнить только спектакли и свой театр. У тебя была жизнь вне пьес? Дальше гримерки? Я помню в самом начале улицы города — нищего, грязного, но теплого и солнечного. Помню, как тащили тележку с реквизитом утром туда, вечером обратно, а больше ничего. Только сценарий — свою роль. Если мы не люди, то кто мы? И почему мы стареем? Мы же не должны стареть!

— Мы ветшаем, — пожал плечами, словно извиняясь, Арлекин. — Износ физический и моральный. Нас забывают. Спектакли ставят все реже, наши гримерки все дальше. Мы ломаемся, рассыпаемся в прах. Пьеро уже забыли, меня заменили на новую версию, а ты… Пойдем со мной, голубка.