— Прорвемся! — крикнул я, скорее для себя, чем для них.

Я рванул «Оскара» вперед, намереваясь протаранить гермодверь или хотя бы одного из этих гадов. Но я не успел сделать и шага. Низкий, вибрирующий гул ударил по мне, от него заскрежетали зубы и потемнело в глазах. Этот гул был не просто помехой для машин — это было оружие, бьющее напрямую по нервной системе. Все системы «Оскара» разом погасли. Индикаторы на моем шлеме моргнули и умерли. Мой могучий скафандр, моя крепость, моя мечта — превратился в глухой металлический гроб.

Я был заперт внутри, беспомощный, и мог лишь смотреть через триплекс, как двое Черволицых приближаются к Крошке и Материне. Крошка вскрикнула, тонко и испуганно. Материня выставила вперед руку, но против этого поля её силы были бесполезны. Их с Крошкой парализовало в то же мгновение, что и меня, их тела обмякли и замерли под действием поля, что отключило мой скафандр.

Я колотил кулаками по внутренней обшивке «Оскара». Внутри скафандра грохот стоял адский, но я знал, что снаружи, в мертвой тишине их акустического поля, меня никто не услышит. Я их подвел. Я повел их прямо в ловушку. Я не герой. Я просто мальчишка в консервной банке.

Нас вернули в ту же камеру. Это было самым унизительным. Они даже не сочли нас достойными новой, более строгой тюрьмы. С меня сняли обесточенный «Оскар». Четыре Черволицых, двигаясь с той же жуткой синхронностью, подняли мой скафандр и унесли. Я смотрел, как исчезает в дверном проеме мое творение, мой билет на Луну, мой единственный символ компетентности. Это было похоже на ампутацию.

Прошли часы. А может, и дни. Время в этой белой камере без окон текло, как вязкая смола. Крошка сжалась в комок в углу, молчаливая и подавленная. Я сидел, уставившись в стену, и тонул в чувстве вины. Она разъедала меня изнутри, как кислота. Только Материня сохраняла свое неестественное спокойствие, но теперь в её ментальном присутствии отчетливо ощущалась глубокая, тяжелая печаль.

Наконец, дверь открылась. Вошел один Черволицый в сопровождении двух охранников. Из устройства на его груди раздался холодный, синтезированный голос, лишенный всяких интонаций.

— Анализ поведения в условиях контролируемого стресса завершен. Образцы показали нетипичный уровень сопротивления и изобретательности. Субъект «человек-мужчина» проявляет инженерные навыки. Субъект «человек-ребенок» демонстрирует аналитические способности. Субъект «Вегианец» является источником данных о галактической политике. Требуется дальнейшее изучение в условиях повышенной изоляции. Подготовка к транспортировке на объект «Плутон».

Плутон. Слово упало в тишину камеры, как камень в ледяную пропасть. Для меня, мальчишки, выросшего на книгах о Солнечной системе, Плутон был синонимом конца всего. Ледяная, бесконечно далекая могила на окраине мира, откуда нет возврата. Это был смертный приговор.

Нас вели по коридорам к небольшому транспортному кораблю. Внутри нас затолкали в тесную капсулу без иллюминаторов. Дверь зашипела, закрываясь, и мы погрузились в абсолютную темноту. Двигатели корабля включились, и по полу пробежала едва слышная вибрация. Мы были одни.

Тьма давила, стены, казалось, сжимались, в горле встал ком. Чтобы не сойти с ума, я потянулся мыслями к единственному источнику света в этой тьме.

«Материня… Зачем? Зачем мы им так нужны? Почему просто не убили нас после побега?» — мой ментальный голос дрожал.

Прошла минута, прежде чем она ответила. Ее «голос» в моей голове был спокоен и печален, как эпитафия.

«Потому что мы для них не личности, дитя мое. Мы — данные. А вы, люди, — совершенно новый набор данных».

Она сделала паузу, собираясь с мыслями.

«Они не просто завоеватели. Представь себе космическую саранчу. Расу, чей жизненный цикл, чья сама суть — это поглощение или уничтожение всего, что не является ими. Вселенная есть разнообразие, дитя. Но для них разнообразие — это хаос, который нужно упорядочить… или стереть».

В темноте капсулы её слова рисовали картину леденящего душу, рационального ужаса.

«Их протокол неизменен. Они находят новый разумный вид. Похищают несколько особей — “образцов”, как они нас называют. Они изучают вашу физиологию, вашу психологию, ваши технологии. Они ищут слабости. Они ищут способы наиболее эффективного контроля. И на основе этого анализа принимают решение».

Я затаил дыхание.

«Если вид можно эффективно поработить и использовать как ресурс, его порабощают. Если он слишком слаб, чтобы быть полезным, слишком опасен, чтобы оставлять его в живых, или просто… “неэффективен” с их точки зрения, его полностью уничтожают. Стерилизуют планету. Геноцид для них — не акт злобы. Это как прополка сорняков в саду. Рациональная процедура».

Огромность её слов обрушилась на меня, погребая под собой мое личное горе и чувство вины.

«Они изучают вас, дети мои, — заключила Материня, и в её голосе впервые прозвучала нота почти человеческой боли, — не для того, чтобы понять. Они изучают вас, чтобы решить, как эффективнее уничтожить или поработить все человечество. Наш провал… наш побег лишь убедил их в том, что вы можете быть опасны. Он ускорил этот процесс».

Я сидел в непроглядной тьме летящего к Плутону корабля. Моя маленькая, личная борьба за выживание только что закончилась. Она превратилась в нечто невообразимое. Теперь на кону стояли не три жизни, а семь миллиардов.

Рядом со мной в темноте раздался тихий, до ужаса рациональный голос Крошки: — Материня… каковы наши шансы? Шансы Земли… согласно их протоколу?

Иллюминатор был моим единственным окном в умирающий мир. Не наш мир — он исчез давным-давно, превратившись в неразличимую искорку среди миллиардов других. Умирал сам космос. Солнце, которое я знал всю жизнь, источник тепла и света, здесь, на окраине системы, превратилось в свою собственную пародию. Оно не светило, не грело. Оно просто висело в непроницаемой черноте, больше похожее на упрямую звезду, чем на источник жизни. Отсюда, с задворок мироздания, дом казался не просто далеким — его будто никогда и не существовало.

Корабль Черволицых не снижался. Он падал. Грубый, скрежещущий звук металла, вгрызающегося в лед, продрал тишину транспортного отсека. Мы прибыли. Плутон. Гигантский, грязный снежок, испещрённый кратерами вечной тьмы. Конец пути. Дальше лететь было некуда.

Когда шлюз со стоном открылся, холод не ворвался потоком — он уже был здесь, по ту сторону. Он исходил от стен, от пола, от самого воздуха. Это было ощущение абсолютного, всепоглощающего отсутствия тепла, которое проникало сквозь ткань комбинезона и заставляло инстинктивно съежиться. Воздух был стерильным, мертвым, без единого запаха. Тусклый, синеватый свет сочился с потолочных панелей, отражаясь от ледяных на ощупь стен. Каждый наш выдох, вырывавшийся облачком пара, тут же оседал на металле тончайшим слоем призрачного инея, словно сама база пыталась заморозить и поглотить нас.

Крошка, обычно такая дерзкая, молчала. Она вцепилась в рукав моего комбинезона, и её хватка была единственным, что казалось настоящим в этом ледяном кошмаре. Её всезнайство испарилось, оставив на своем месте только испуганного, одинокого ребенка.

«Соберитесь, юные жизни», — раздался в моей голове голос Материни. Он был по-прежнему спокоен, но в его глубине я впервые услышал новую нотку — тяжесть, словно на него давил вес целой галактики. «Здесь ваше мужество будет испытано, как никогда прежде».

Мне хотелось крикнуть, что мужество тут ни при чем. Что мы на самом дальнем, самом глубоком и самом надежном кладбище во всей Солнечной системе. Отсюда никто не услышит наш крик.

Нас вели не в камеру. Черволицые, молчаливые и безликие, как всегда, повели нас по длинному, закручивающемуся спиралью коридору. Это не было похоже на тюремный блок. Это было нечто иное, и осознание этого пришло медленно, волнами леденящего ужаса.