Секретарь обкома партии действительно принял Александра Семеновича очень любезно, внимательно выслушал его, после чего тут же вызвал заведующего угольным отделом, приказав тщательно во всем разобраться и потом обо всем ему доложить. На этом, собственно, прием и окончился, но Шикулин не был бы Шикулиным, если бы свою встречу с Исаенко не обрисовал в таких красках, что, как говорил Лесняк, «теперь и Министру до Сани Пшика — как до неба».

В первый же день, придя в нарядную, Александр Семенович скромненько опустился на табуретку в полутемном углу и, положив на колени руки, углубился, казалось, в свои мысли. О том, что он снова будет работать в шахте, бригада уже знала, но о подробностях Шикулин пока еще никому не рассказывал. Виктор Лесняк спросил:

— Ну, давай, Саня, что и как… говорят, у самого секретаря обкома побывал? Врут, наверное, а?

Шикулин вроде бы как нехотя ответил:

— Может, и врут, а может, и правду говорят…

Хорошо зная характер Шикулина и ни капли не сомневаясь, что он сейчас даже подрагивает от внутреннего желания и нетерпения обо всем поскорее рассказать, Лесняк с безразличным видом заметил:

— Наверное, врут. — И, отвернувшись от Шикулина, обратился к Павлу Селянину и Алеше Смуте: — Вчера мы со Степой Бахмутовым на литературном вечере были. Интересно. Степа даже умудрился одно стихотворение записать. Прочитай, Степа. Как это там: «Ты не знаешь, что такое старость. Это — свернутый навеки парус…»

— «Лодка, брошенная с дном пробитым, что стоит на берегу забытом, — с готовностью подхватил Бахмутов. — Старость — это все, что пеплом стало, гильза, что когда-то отстреляла…»

Он залез на табуретку, скрестил на груди руки и закрыл глаза. Вся его поза говорила о том, что сейчас он как бы проникся вдохновением поэта и теперь его долго не остановишь. Алеша Смута попросил:

— Продолжай, Степа.

И тогда Шикулин не выдержал.

— Тоже мне, чтецы-декламаторы! — крикнул он из своего угла. — Нашли время стишки читать. Других разговоров нету, что ли?

— А какие еще есть разговоры? — спросил Лесняк. — Может, у тебя что есть?

— Может, и есть, — оживился Шикулин. — Я вот когда был на приеме у товарища Исаенко, у нас с ним речь не о стишках шла. Потому что когда встречаются деловые люди, им не до стишков.

— Это уже разговор, — заметил Лесняк. — Давай, Саня, с подробностями, Интересно.

— А какие подробности? — Шикулин с деланным безразличием пожал плечами. — Подробности самые нормальные. Провел меня один высокоответственный товарищ в приемную Исаенко, вежливо спросил: «Минуту-другую подождать можете, Александр Семенович?» — «Только не больше, — отвечаю. — Времени у меня — в обрез».

Не успел он скрыться за дверями кабинета товарища Исаенко, как тут же выходит и говорит: «Просят вас, Александр Семенович. Давайте».

Ну, вхожу. Кабинет — в три раза больше нашей нарядной. Стол — круглый. Чтоб, значит, каждый сидящий за этим столом считал себя главным, а не второстепенным индивидуумом…

Ответственный товарищ, который провожатым у меня был, тоже собирается приземлиться, а ему говорят: «Извините, я с Александром Семеновичем хочу поговорить наедине. И распорядитесь, пожалуйста, по поводу…» Тот, конечное дело, в момент сообразил, что есть такое «по поводу». Ответственный прием известного комбайнера — никуда от этого не денешься. Враз на круглый стол скатерть, две рюмки, пузатенький графинчик…

— А закусь? — спросил Лесняк.

— Насчет закуси туго. Апельсины, шоколад, десяток маслин. На ответственных приемах ничего другого не положено… Товарищ Исаенко сам налил по полной, спрашивает: «Вздрогнем, Александр Семенович? Я, честно вам признаюсь, к шахтерам слабость питаю. Крепкий народ, антрацит. А о вас, Александр Семенович, наслышан давно, давно лично хотел познакомиться, да всё недосуг. Как у вас, всё в порядке? Никто вас ни в чем не притесняет?»

Тут я и пустил слезу. Как, говорю, не притесняют, когда вот-вот в расход пустят, то есть на-гора́ спишут! Придираются по всем статьям: и худой Шикулин, как дохлая селедка, и кости у него слабые, и травмы он получал, и пятое, и десятое. Видали, говорю, товарищ Исаенко, худой для них Шикулин! Будто шахтер должен, как свинья, жиром заплыть, чтоб и кости у него не прощупывались… Есть, спрашиваю, такой кодекс, чтоб известность шахтеров по весу жировых молекул-атомов определять? Может, по весу добытого ими угля известность определяться должна?

«Успокойтесь, Александр Семенович, — говорит товарищ Исаенко. — Со всем этим неправедным делом мы разберемся. Каширов там у вас начальником участка? Не поддержал вас? Вызову, говорит, соответствующий втык сделаю. Медицина внушение получит обязательно. Вы удовлетворены, Александр Семенович?» — «Удовлетворен», — отвечаю. И собираюсь уходить — не положено, думаю, у такого человека время дорогое отнимать.

Куда там! Только поднялся из-за круглого стола — товарищ Исаенко мрачнее тучи стал. Огорчение, вижу, полное и самоискреннее.

«За что же, — спрашивает, — вы меня обидеть хотите, Александр Семенович? Я к вам с открытой душой, а вы и посидеть пару лишних часов со мной не желаете?..»

Остался я, конечное дело. И просидели мы с ним в приятельской беседе до самого вечера. На прощанье он сказал с полным авторитетом: «Я, Александр Семенович, проникся к вам глубоким уважением, а потому и поддержка с моей стороны будет на всю катушку. Так и заявите всем, кто там насчет жировых молекул-атомов притеснять вас пожелает. Все вам понятно?»

— На прощанье еще по одной вздрогнули? — спросил Лесняк.

И то ли в голосе его почувствовал Шикулин недоверие к своему рассказу, то ли в глазах прочитал что-то похожее на усмешку — так или иначе он тут же взорвался и сказал:

— Тебе, балабон, лишь бы вздрогнуть надурничку! Больше тебе, небось, и мечтать не о чем. А я…

Федор Исаевич Руденко примирительно заметил:

— Не заводи человека, Лесняк. Ну, может, Александр Семенович чего маленько и прибавил, так в сути-то все правильно? Сам Алексей Данилович Тарасов говорил: был Шикулин у товарища Исаенко.

— А чего я прибавил? — не сдавался Шикулин. — Зачем мне прибавлять?

Время шло, Александр Семенович нормально работал, и если в чем-то он и изменился, так только в одном: больше у него стало в себе уверенности, еще бо́льшим он проникся к себе уважением. Правда, Лесняк иногда беззлобно замечал:

— Нахальнее ты стал, Пшик. Как чего — так и начинаешь: «Вот поеду к товарищу Исаенко…» А мы тут покумекали и решили: не написать ли нам товарищу Исаенко письмецо с таким запросом — не врет ли Александр Семенович Шикулин насчет того, что при встрече вы с ним за круглым столом сидели и по маленькой вздрагивали? Если не врет, то спасибо вам от имени всей бригады за теплое отношение к шахтерскому сословию, только вот учтите, пожалуйста, по поводу закуси. Обижается, мол, Саня Пшик, так как маслины и шоколад — это не то, что требуется…

— Дура! — кричал Шикулин. — Я вам обо всем под строгим секретом рассказал, интимно то есть, а ты… Балабон несчастный!

И вот однажды, когда Шикулин после смены уже собирался домой, его неожиданно позвали к секретарю парткома. Тарасов в кабинете был один и, усадив Александра Семеновича рядом с собой на диване, сразу спросил:

— Ну, как здоровье, Александр Семенович? Все хорошо?

Шикулин сразу насторожился. Опять о здоровье? Других вопросов секретарь парткома найти не может?

— Здоровье — будьте здоровы, Алексей Данилович, — скаламбурил он и засмеялся, довольный собственным остроумием. Однако настороженность его не покинула. Искоса взглянув на Тарасова, он добавил: — Здоровье лучше, чем у испанских быков.

— Почему — испанских? — поинтересовался Алексей Данилович.

— А потому, что они с торерами драться каждый день обязаны, и ежели чуть больной — аминь. Враз его дротиком насквозь.

Тарасов улыбнулся:

— Это правильно. Испанским быкам здоровье нужно. А вы, Александр Семенович, в отпуск собираетесь? Тут вот путевка в санаторий есть, хотим вам ее предложить. В наш санаторий, на Дону, знаете?