Он поднимал руки и закрывал лицо, но, как ни странно, даже сквозь ладони видел и глыбу, и трос, и узел, все время ослабевающий.

«Берегись!» — кричал Кирилл.

Люди-светляки, окружающие его, разбегались, а он не мог даже пошевелиться. Он был обречен. И никто не пытался ни помочь ему, ни успокоить: все знали, что он обречен, все, наверное, привыкли к этой мысли, все, кроме его самого. Он к этой мысли привыкнуть не мог. Ему хотелось жить так же, как другим, и он удивлялся, что никто не хочет этого понять. Никто, даже Ива…

Однажды он спросил у нее:

— Ты все видишь?

И глазами указал на глыбу угля, повисшую над его головой.

Ива кивнула:

— Вижу.

— Ты знаешь, что трос скоро оборвется?

— Знаю, — ответила Ива. — Но такая уж твоя судьба…

— Судьба? — закричал Кирилл. — Ты врешь — моя судьба не такая. Слышишь? Я знаю свою судьбу.

— А чего ж ты тогда боишься? — спросила Ива.

Он хотел ей ответить, но Ива вдруг стала светляком с подрезанными крыльями и медленно уплыла в темноту, опять оставив его одного.

…У него оказалась поломанной ключица, перебиты два ребра, был обнаружен перелом руки, разбита голова. В нескольких местах кожа была содрана до костей, и это больше всего причиняло ему нестерпимую боль. Но все же, когда Кирилл пришел в себя и впервые не увидел над своей головой эту проклятую глыбу, он улыбнулся. Улыбнулся и сказал Иве, ничуть не удивившись, что она опять здесь:

— А ты говорила — судьба. Я еще поживу…

Ива заметно похудела, лицо ее казалось измученным, словно не Кирилл, а она сама перенесла все, что досталось ему.

— Ты плачешь? — спросил Кирилл, увидев на ее глазах слезы. — Чего же ты плачешь?

— Я и сама не знаю, — сказала Ива. — Столько пережить за эти дни… Я уже забыла, когда спала. Все думала, думала…

— О чем?

— О тебе, о себе… О том, что мы часто чего-то не ценим.

— Теперь ты научишься ценить? — Кирилл усмехнулся глазами и повторил: — Теперь ты все научилась ценить?

— Да! — она наклонилась к нему и лбом прижалась к его виску. — Да, Кирилл! Я не могу без тебя. Когда ты ушел…

— Не надо об этом, — попросил Кирилл. — Ни сейчас, ни после. Хорошо?

— Хорошо. Ни сейчас, ни после… Не надо… Знаешь, о тебе всюду говорят. И на шахте, и на комбинате. Если бы не ты, могло погибнуть много людей. Они услышали, как ты кричал, предупреждая об опасности… Ты сам-то все помнишь?

— Да. Я все помню. Кажется, я не собирался остаться живым. Повезло. Крупно повезло.

Когда тебя привезли в больницу, сюда приехал Грибов, начальник комбината. Я слышала, как он говорил Кострову: «Человек, способный на такой шаг, — это человек!»

— А Костров?

— Костров? Костров ответил: «Я очень рад, что Каши-ров так себя проявил…»

Кирилл закрыл глаза и долго лежал, думая о чем-то своем, а Ива, глядя в его бледное, заметно постаревшее лицо, испытывала такое ощущение, словно это не он, а она сама вернулась к жизни, и жизнь теперь стала для нее во сто крат дороже, чем была прежде. «Я сделаю все, — думала Ива, — чтобы ему было со мной хорошо. Разве он этого не заслуживает?»

Странное чувство испытывал Кирилл в тот день, когда впервые после происшествия спустился в шахту. Все здесь было таким же, как и два месяца назад, все было привычным и знакомым, но в то же время Кириллу казалось, будто шахта встречает его совсем по-другому: что-то заставляет по-необычному волноваться, что-то стало душевнее, ближе, какие-то нити, связывающие его со всем окружающим, сделались прочнее.

А ведь если признаться, Кирилл, еще находясь в больнице, часто думал о той минуте, когда ему придется выйти из клети и один на один остаться со своими мыслями и чувствами. Не испытает ли он гнетущего страха, не вошел ли этот страх в его кровь и не поселился ли в нем навечно, как непрошеный постоялец?

Он гнал от себя эти мысли, но стоило ему вспомнить мчавшуюся по темному уклону вагонетку, как они снова и снова к нему возвращались. Они пугали его даже тем, что сами по себе возникали, и он не мог избавиться от них, хотя и старался это сделать. «Как же я буду жить, — думал Кирилл, — как буду работать, если во мне останется эта слабость?.. И сумею ли я раздавить ее в себе?»

В нарядной его встретили не так, как встречали обычно. Правда, никто как будто и не вспомнил о том, что начальник участка совсем недавно подвергал свою жизнь опасности, что он только волею случая остался жив. Но хорошо зная шахтеров, зная их внутреннюю сдержанность, Кирилл сразу же увидел, что ни один из них, конечно, ничего не забыл, а не говорят об этом по самой простой причине: чего, дескать, говорить, если и так все ясно! Человек, сделавший то, что сделал начальник участка, — это человек, и с ним одно удовольствие побеседовать по душам.

— А мы тут без вас маленько поскучали, Кирилл Александрович, — сказал кто-то из проходчиков. — Все спрашивали у бригадира, когда ж придет наш начальник участка… Вот и пришли вы, теперь дело веселей пойдет…

Проходчик, наверное, не хотел специально нажимать на слова «наш начальник», это получилось у него не преднамеренно, тем не менее Кирилл не мог не почувствовать, что сказаны эти слова были с той душевной теплотой, которую искусственно создать нельзя. И не только с теплотой, но и с гордостью — плохо скрываемой.

Каширов улыбнулся:

— Я и сам без вас изрядно закис. Пролежал бы еще месяц-полтора и, пожалуй, богу душу отдал бы…

— Оно так, — сказал пожилой шахтер Семен Викулов. — Оно так, Кирилл Александрович. К своей семье когда привыкнешь — без нее хана. Особенно если та семья из дружных…

И опять Каширов в словах шахтера уловил необычную мягкость и почувствовал, что сказаны они были со всей искренностью и уважением. Это растрогало его, и он, подойдя к Викулову, сказал:

— Спасибо тебе, Семен Петрович. Спасибо.

Он поискал глазами Павла Селянина, но того почему-то не оказалось. А ему очень хотелось увидеть его именно сейчас, вот в эту минуту. В тот день, когда Селянин впервые пришел к нему в больницу, Кирилл чувствовал себя особенно плохо. Голова раскалывалась от нестерпимой боли, в глазах становилось совсем темно, и Кириллу казалось, будто он слышит, как в голове лопаются, взрываются какие-то сосуды — один за другим, один за другим. Он часто, хотя и не надолго, терял сознание, потом снова приходил в себя и мутными глазами глядел вокруг, с трудом понимая, где он и что с ним происходит.

Вот в одну из таких минут он и увидел Павла Селянина. Тот сидел на табуретке у его койки в белом халате, и Кирилл вначале подумал, что это врач. А когда узнал Павла, улыбнулся, стараясь скрыть от него свои страдания. Однако улыбка его была настолько вымученной, настолько неестественной, что Павел сразу все понял.

— Тебе очень плохо, Кирилл? — Спросил он, наклоняясь ближе к его лицу. — Ты очень страдаешь?

И Кирилл признался:

— Очень. Не выживу, кажется…

Он увидел в глазах Павла неподдельное сочувствие. Неподдельное, он не мог ошибиться. Потом Павел наклонился еще ниже и, взяв его руку в свою, осторожно, но крепко ее сжал:

— Ты это брось, тореадор! Брось, слышишь! Мы с тобой не из тех, что сразу сдаются. Мы с тобой еще поработаем.

…Он спросил:

— А где же Селянин? Руденко сказал:

— У него экзамены. Сидит, говорят, день и ночь за столом. Последний ведь год в институте. Через минуту — инженер…

— Да, через минуту, — Кирилл улыбнулся и повторил: — Через минуту — инженер…

Потом он спустился в шахту. Бригадир хотел идти вместе с ним, но Кирилл попросил:

— Ты иди с бригадой, а я один. Посмотрю, как и что…

Он и сам удивлялся, откуда у него эта потребность: остаться с шахтой наедине. Он даже улыбнулся своим мыслям: «Будто свидание с женщиной. Интимное и волнующее».

Нет, никакого страха Кирилл не испытывал. Пройдя минут десять по коренному штреку, он свернул к тому самому уклону, где все тогда произошло. Только на мгновение задумавшись, пошел вниз. Вот здесь он в тот день услышал грохот грузовых вагонеток… Ему и сейчас показалось, будто он слышит то же самое: колеса стучат на стыках рельсов, где-то далеко отсюда громыхнул взрыв, где-то осела кровля. «Шахта живет, — подумал Кирилл. — Всегда».