Павел неприязненно посмотрел на Кирилла и жестко проговорил:

— Перестань! И не заносись так высоко, понял? Тоже мне, тореадор!

Вот тогда-то Кирилл и сказал, глядя Павлу прямо в глаза и не скрывая своего презрения:

— Слушай, Пашка-неудачник, могу дать тебе один совет: если другой раз упадешь — держись покрепче за землю. И не раскисай, как некоторые барышни. Будь здоров!

И ушел независимой походкой, ни разу не оглянувшись. А Павел еще долго не мог забыть того, что сказал человек с седенькой бородкой: «В жизни всегда кто-то кому-то мешает. Так уж он устроен, наш небезгрешный мир…»

Ветер совсем озверел, волны по Дону шли теперь не одна за другой, а обгоняли друг друга, сталкивались, точно в битве — злые, непримиримые. Павел, кажется, никогда не видел реки в таком неистовстве. Косой дождь хлестал с какой-то непонятной яростью, разорванные тучи мчались почти над самой землей, цепляясь за верхушки деревьев.

Павел вдруг заметил, что дуб на противоположной стороне реки еще больше наклонился и теперь уже наполовину был в воде, из последних сил сопротивляясь наседавшим на него волнам. Они перекатывались через ветви, ломали их и крутили в воронках. Казалось, еще минута, две, и ураган вырвет дерево с корнями, вырвет и унесет в белесую мглу, а потом прибьет к какому-нибудь островку, затянет его илом, и это будет смерть. А ведь дуб шумел не один десяток лет, думал Павел, и, может быть, еще год или два назад казался вечным и бессмертным, как эта вдруг разбушевавшаяся река, как это неожиданно почерневшее небо.

Чтобы лучше все видеть, Павел высунул голову из-под лодки и сразу почувствовал, как струя дождя и холодной пены ударила в лицо.

— Держись, старина! — просил Павел, не отрывая взгляда от дуба. — Держись, буря скоро утихнет. Смотри, на западе уже светлеет. И мы еще с тобой пошумим — ты и я. Пашка-неудачник. Так меня называет Кирилл.

Неудачником Кирилл называл его не раз. Иногда, как будто шутя, делая вид, что ему и в голову не приходит обидеть Павла. Просто так… Ну, не везет вот в жизни человеку — что ж тут поделаешь, кого тут в чем-то обвинишь? Судьба — дама капризная, черта с два разберешься в ее фокусах Одному улыбнется из-за угла, подмигнет да больше и не покажется: сам, мол, топай по своей дорожке, я тебе ни мешать, ни помогать не буду… Другому на каждом шагу ножку подставляет — тебя-то, мол, я скручу, за тобой прослежу, чтоб далеко не ушел… Ну, а третьему… Третьему судьба эта самая — мать родная: куда ни ступнешь, всюду гладко, куда ни упадешь — всюду мягко.

Сам Кирилл Каширов вряд ли так уж верил в судьбу — и в судьбу вообще, и в свою в частности. Был он человеком напористым, к цели своей шел напролом, энергией обладал незаурядной. Да и голова у него была светлой — дай бог каждому такую голову.

Тому, кто знал Кирилла Каширова поверхностно, могло показаться: все ему дается легко и просто, и идет Кирилл Каширов по жизни так, будто и нет на его пути никаких препятствий. Идет не спотыкаясь, с легкой улыбочкой, мне, дескать, и сам черт не брат.

Но Павел-то Кирилла знал хорошо и нисколько насчет его «счастливой звезды» не сомневался. Ну, в чем-то ему иногда и действительно везло больше других, так ведь одного везения куда как мало! Девятый класс они уже кончали — он, Ива и Павел, как вдруг Кирилл заявил:

— А с физикой-то у меня дела неважнецкие. Через год в институт поступать, а я плаваю, как дохлая селедка в проруби.

Ива искренне удивилась:

— Сплошные пятерки ведь у тебя, в том числе и по физике. Мудришь ты что-то…

— Не мудрю. Знать-то я знаю, но… Глубины нет, понимаешь? Корней этих знаний не чую. А пятерки — что ж, везло частенько. Я ведь не Пашка… Тот из ста вопросов на девяносто девять может ответить по-профессорски, а спросят-то у него как раз сотый, тот, в котором он плавает. Точно, Пашка?

Почти полгода Кирилл сидел над физикой, даже по воскресеньям не появлялся на улице. Затянулся, посерел, глаза впали, но и Ива, и Павел видели: что-то новое появилось в его глазах, по-испански черных и влажных. Не то упрямство поселилось в них навечно, не то воли — настоящей, мужской — прибавилось. Ива восхитилась:

— Знаешь что, Кирилл? Ты… Ты всегда будь таким. Твердым…

О том, что произошло тогда на стадионе, никто из них не вспоминал. Не нужно это было. Ни Павлу, ни Иве. Особенно Иве. Она теперь совсем по-другому смотрела на Кирилла. Ее по-прежнему трогала душевная мягкость Павла, ей, как всегда, хотелось быть рядом с ним, но только для того, чтобы лишний раз уберечь его от ударов судьбы, которые, как ей казалось (и как об этом постоянно говорил Кирилл), подстерегают Павла на каждом шагу. Она понимала, что это — чисто материнское чувство. Узнай о нем Павел, оно оскорбило бы его, но другого в себе Ива не находила. К Кириллу же ее влекло совсем иное — его сила, уверенность, неукротимая энергия. Часто хотелось опереться на его руку, почувствовать, что рядом — человек, который всегда защитит тебя от всех житейских бурь.

Приемные экзамены в политехнический институт Кирилл сдал блестяще. Ива тоже поступила в педагогический, а Павел…

— Не везет ему, — сказал Иве Кирилл. — Настоящий неудачник. Трудно таким в жизни…

Ива согласилась:

— Да, трудно.

— Жалеешь его? — спросил Кирилл.

— Жалею, — призналась Ива. — Ведь человек-то он необыкновенный. Душа у него — весь мир, наверное, обнял бы…

Но Кирилл сказал:

— Мужчина не должен вызывать жалость. Это чувство не для него.

— Может быть, — ответила Ива. И повторила, на минуту задумавшись: — Может быть…

Алексея Даниловича Тарасова судьба свела с Селяниными давно, еще в ту пору, когда он был совсем мальчишкой. Шла война, почти все шахтеры были или на фронте, или по эвакуации уехали в Караганду, где вместе с другими горняками рубали уголь, а здесь, в небольшом шахтерском поселке, остались в основном женщины, детишки да старики.

Остался с больной матерью и Алеша Тарасов, получивший к тому времени горестное известие: «Солдат Данила Алексеевич Тарасов погиб смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками».

Люди по-разному воспринимают смерть своих близких. Одни в отчаянии опускают руки, другие замыкаются в своем несчастье, и весь мир становится для них чужим и постылым, третьи находят в себе силы упрятать горе подальше и посвящают свою жизнь борьбе, которая явилась бы памятником для тех, кто из этой жизни ушел.

Мать Алеши гибель мужа не перенесла, и не прошло трех месяцев, как обезумевший от горя мальчишка остался один. Пришел после похорон матери в опустевший домишко, упал на неприбранную кровать и больше суток пролежал в полном оцепенении. Кто-то из соседей к нему стучался, кто-то даже пытался взломать двери, но Алеша или ничего не слышал, или просто не мог понять, что вообще происходит вокруг него.

Кажется, в это время и кончилось его детство. И хотя мальчишкой замкнутым он не стал, и хотя несчастье не наложило на него печать нелюдимости и озлобленности, все же душа его претерпела те изменения, которые обычно происходят в более старшем возрасте: он стал мальчишкой-мужчиной, на чьи плечи лег тяжелый груз.

Все, чем Алеша Тарасов жил в это время, вмещалось в одно слово: месть. Правда, он лишь мечтал о ней, испытывая при этом сладкое чувство, и мечты его были наивны и несбыточны, однако они питали его теми соками, без которых он мог бы зачахнуть. В своем неистовом, мечущемся воображении он пускал под откос поезда, самолично расстреливал эсэсовцев, забрасывал гранатами их штабы, а когда наступало время очнуться, Алеша плакал от бессилия: придет ли и его час, чтобы не только в воображении, а на самом деле он мог сделать что-то такое, чтобы жажда его утолилась?

И вот однажды его час пришел. Не такой уж и великий подвиг совершил мальчишка, но все же именно тогда в его душе родилась уверенность, что человек, если его к тому зовет сильное чувство, может сделать многое. Как-то брел он по улице своего поселка и неожиданно увидал два крытых грузовика, стоявших рядом с полуразвалившейся, брошенной хозяевами хатенкой. Кругом — ни души, кругом — тишина, и только внизу, под обрывом, где протекала мелкая речушка — чьи-то голоса, смех, выкрики на чужом языке.