— Кирилл, я дважды видела тебя с одной и той же девушкой. Может быть, ты как-то эти встречи объяснишь?

Кирилл помедлил с ответом всего лишь мгновение, после чего рассмеялся и воскликнул:

— Ого! Ты, оказывается, способна на ревность? Прежде я за тобой ничего подобного не замечал… Это что — высокая блондинка? Голубые глаза, тонкая талия, на лбу чуть-чуть заметная родинка? Она? Или шатенка с карими глазами и длинными косами?

Он продолжал смеяться, но Ива видела, что за этим неестественным смехом Кирилл пытается скрыть не то смущение, не то досаду. Она снова спросила:

— Ты ничего не хочешь объяснить?

И тогда он закричал:

— Ты это что? Какое ты имеешь право высказывать грязные подозрения? Кирилл, видите ли, дважды встретился с какой-то девицей. И теперь изволь Кирилл объяснять, почему он с ней встретился. Может быть, прикажешь мне ходить по улицам с завязанными глазами, чтобы никого и ничего не видеть?

Он возмущался, кричал на Иву, требовал перед ним извиниться. Если она хочет знать, то он и понятия не имеет, кого она ему приписывает. У него бывают деловые встречи, к нему обращаются с различными просьбами, в том числе и женщины, конечно, он тоже к кому-то зачем-то обращается, но, черт возьми, видеть во всем этом что-то особенное — это уж слишком. Этого он никому не позволит.

Ива заставила себя поверить Кириллу и на этот раз. Так ей было легче. Так она могла избавиться от мучавших ее подозрений и, хотя на время, обрести душевный покой. Однако не прошло и недели, как она снова увидела Кирилла с той же самой девушкой. В тот вечер Ива вместе с Юлией Селяниной пошла в кино на последний сеанс. И когда они возвращались домой, Юлия вдруг воскликнула:

— Смотри, Ива, вон твой Кирилл! У входа в ресторан, видишь? Наверное, ужинал с венгерскими шахтерами. Павел говорил, что на шахту приехала большая группа шахтеров из Венгрии…

Однако рядом с Кириллом стояла та самая девушка. Она оживленно о чем-то Кириллу говорила, а тот, держа ее руку обеими своими руками, весело и непринужденно смеялся.

— Кто это? — оторопело спросила Юлия.

— Не знаю, — ответила Ива. — Наверное, сотрудница комбината. Вместе принимали гостей. Пойдем, Юлия, неудобно как-то… Он может подумать, что я его выслеживаю.

В тот раз Кирилл вернулся около двух часов ночи. Ни о чем у него не спрашивая, Ива предложила:

— Я разогрею ужин. Будешь есть?

— Сперва посплю, — ответил Кирилл. — Дьявольски устал. В лаве Руденко неожиданно пошла порода, замучились с ней… А ты что, до сих пор бодрствовала? Славная у меня все-таки женушка, дай я тебя поцелую.

— Не надо, — она отстранилась от него и глухо, с усилием сдерживаясь, чтобы не закричать, добавила: — Ты действительно очень устал. Иди отдыхай.

Так она ни о чем ему и не сказала. Но тревога в ее душе поселилась прочно, Ива даже не пыталась ее подавить и жила лишь надеждой, что рано или поздно Кирилл образумится и все у них пойдет по-прежнему. Жить ей, конечно, стало намного тяжелее, но никакого выхода из создавшегося положения Ива не видела. Все сразу оборвать и уйти? К этому она готова не была.

…Кирилл открыл дверь своим ключом и, думая, что Ива уже спит, решил ее не беспокоить. Разогрел ужин, выпил кружку холодного пива и уже принялся за еду, когда вдруг увидел жену Ива присела за стол, спросила:

— Что-нибудь опять случилось?

С минуту помедлив, Кирилл ответил:

— Да, случилось. На шахте произошли крупные перемены. Уверен, что теперь о нас заговорит вся страна. А то и весь мир…

Ива, конечно, чувствовала в его словах едкую иронию и видела, что Кирилл еле сдерживает раздражение. Боясь, как бы оно не обернулось против нее, она промолчала. А Кирилл продолжал:

— Селянина избрали в шахтком. Поглядела бы ты на его физиономию: сияет, цветет, будто нежданно-негаданно человека назначили министром.

Ива смотрела на мужа так, словно долго его не видела. Вглядываясь в каждую черточку его смуглого, за эти годы не потерявшего красоты лица, Ива думала о том, что оно в то же время стало жестче и, пожалуй, намного суровее. А глаза… Нет, она по-прежнему любила эти живые, выразительные глаза, но почему теперь в них почти никогда не увидишь ни мягкости, ни нежности, ни тепла? Кирилл словно ушел в самого себя и живет только своей жизнью, часто непонятной Иве и чуждой.

Ему, наверное, нелегко — разве может быть легко человеку, который во всем видит лишь плохие стороны и ничего другого замечать не хочет?.. Вот и сейчас… Чего уж тут необыкновенного — Павла Селянина избрали в шахтком? Что в этом плохого? А Кирилл… Не надо обладать особой прозорливостью, чтобы увидеть: Кирилл этим страшно огорчен, ему это страшно не по душе. Потому он так едко и говорит о Павле.

Ива спросила:

— Почему ты так огорчен, Кирилл? Разве не все равно, кого в шахтком избрали?

— Я огорчен? — он некрасиво скривил губы и взглянул на Иву с тем насмешливым пренебрежением, которое всегда ее обижало. — Скажи еще, что я опечален, удручен, расстроен… Не думаешь ли ты, что я кому-то могу позволить вмешиваться в мои дела? За участок отвечаю лично я, и я никому не разрешу путаться у меня под ногами. В том числе и Селянину. Ты это понимаешь?

— Конечно, — ответила Ива. И добавила: — Уверена, что вы с ним найдете общий язык.

— Приложу к этому все силы, — усмехнулся Кирилл. — Иначе, как же мне жить…

Спустившись в шахту, Кирилл сел в вагонетку и поехал к лаве бригады Руденко. Еще совсем недавно эта бригада считалась лучшей, сейчас же совсем не выдавала угля, и никто не мог сказать, когда там что-нибудь изменится. Изо дня в день горел план всей шахты, на комбинате выражали недовольство и, хотя знали о причине создавшегося положения, грозили руководству всеми земными карами.

Недели три назад на «Веснянку» доставили новую струговую установку «УСТ-55», техническая характеристика которой сулила немало выгод. И скорость резания пласта, и простота конструкции, и надежность — все это подкупало шахтеров, в силу сложности своей профессии всегда жаждущих увидеть и внедрить новый механизм. Правда, внедрение новых машин зачастую было связано с немалыми трудностями: на какое-то время терялись темпы, падала добыча угля, снижалась зарплата, но с этим неизбежным злом люди привыкли мириться, и, если период освоения не слишком затягивался, все считалось нормальным.

Установку «УСТ-55» пускали почти в торжественной обстановке. Неизвестно почему, в нее сразу же поверили и смотрели на струг, как на умное существо, которое не подведет и на которое можно положиться. Кто-то из шахтеров — Лесняк, кажется, — сказал:

— Смотри, дружище, мы тебе доверяем. Так что не вздумай выкинуть какой-нибудь фортель. Иначе…

— «Иначе» не может быть, — засмеялся Батеев. — Сомневаться не стоит.

И опять засмеялся. Весело, громко, непринужденно — так, видимо, ему самому казалось, хотя тем, кто находился с ним рядом, нетрудно было уловить в его смехе и крайнюю напряженность, и неестественность, и, может быть, даже страх перед тем, что произойдет в ту минуту, когда резцы струга вгрызутся в твердый пласт тускло поблескивающего антрацита.

Потом он попросил директора шахты Кострова:

— Начнем, Николай Иванович…

— Начнем, Петр Сергеевич, — согласился Костров.

И сам включил установку.

Струг пошел по лаве, пошел не так, может быть, быстро, как ожидали, но по конвейеру уже ползли первые куски угля, а гидравлические домкраты все плотнее прижимали рабочую часть струга к пласту, и резцы вгрызались в антрацит без всякой, казалось, натуги, откалывая мощные, остроугольные плиты, с грохотом падающие на рештаки. Отдельные плиты были настолько большими, что их приходилось разбивать на части. Павел, полуголый, со стекающими по спине и груди черными полосами пота, стоял на штреке с отбойным молотком в руках, быстро раскалывал такие глыбы и словно завороженный смотрел, как уголь исчезает в глубине конвейерного штрека. Это был великолепный уголь, почти совсем без штыба, Павел даже представил себе картину, представил так ярко, будто когда-то ее уже видел: недалеко отсюда, на обогатительной фабрике, рабочие не то удивленно, не то восторженно глядят на плиты антрацита и, не скрывая своего восхищения, говорят друг другу: