— Но в каждом человеке именно свои черты, — сказала Клаша.

— Ты просто увиливаешь, — бросил Лесняк. — Ты давай отвечай конкретно.

— Ну хорошо, конкретно, — согласилась Клаша. — Главное, чем должен обладать человек, — это, по-моему, чистота его. Во всем. В любви, в отношении к людям, к деревьям, к собакам. Даже в ненависти. Человек должен и ненавидеть как-то чисто, открыто. Тому, кого он ненавидит, такой человек не станет улыбаться.

— Тому, кого ненавидят, никто не улыбается, — заметил Павел.

— О-о! Еще как улыбаются! Преданно, почти по-собачьи, глядят в глаза, двумя пальчиками снимают с пиджаков пылинки, а отвернутся — и захлебываются в злобе… Ты не встречал таких?

— А еще? — спросил Лесняк. — Что еще?

— Тебе этого мало? Настоящий мужчина — по крайней мере, в моем понимании настоящий — не бросил бы, например, Наталью Одинцову на полдороге…

— Ха! — воскликнул Лесняк. — Вот ее настоящий человек и возненавидел бы.

— Тогда не полюбил бы. Нельзя сразу и любить, и ненавидеть. Или то, или другое. До конца…

— До конца, — сказал Лесняк. И подумал: «Это она о Павле… Он и есть такой, Пашка Селянин. Настоящий…»

А Павел вдруг вспомнил вчерашний день. Даже не день, а тот час, когда они все — все, кто ставил Устю на ноги, — поднялись из шахты и неожиданно увидели группу людей, стоявших чуть поодаль и о чем-то оживленно беседовавших.

— Ого! — воскликнул Богдан Тарасович Бурый. — Гляди-ка, Павел Андреевич, кого на нашу «Веснянку» занесло! Андрей Тихонович Гаценко с «Южной», Михаил Павлович Чих, Уваров с «Аютинской» и Василь Васильич Ямнов… А вон, рядом с Костровым, кто это? Кажется, Андрей Васильевич Белов с «Нежданной»? Чего это они к нам?

— Семинар какой-нибудь, — предложил Лесняк. — Обмен опытом…

— При таком-то параде? — усомнился Бурый.

Они действительно были в парадной форме, при всех орденах и медалях, и что-то в этом было необычное, что-то торжественное. Четверо из них — Чих, Ямнов, Гаценко и Белов — Герои Социалистического Труда, пятый — Анатолий Ефимович Уваров — тоже знатный горняк, и всех их Павел хорошо знал и не переставал удивляться их поразительной скромности и той простоте, с которой они относились к людям.

Про себя Павел называл их полководцами. Называл так без тени зависти, даже с какой-то гордостью и, часто думая об их славе, старался понять, что есть в каждом из них, кроме сгустка воли и того огромного опыта, которым они всегда щедро делились? Что?

Вот к ним подошел Кирилл Каширов, и Павел увидел, как Уваров первым протянул Кириллу руку. Первым, хотя…

Хотя однажды Кирилл ни за что ни про что обидел этого человека. На «Аютинской» проходил митинг, и Грибов сказал:

— Анатолий Ефимович Уваров добился со своей бригадой наивысшей производительности труда — тысячу двести тонн угля на одного человека в месяц. Это, товарищи, большая победа, это, если хотите, еще одна славная страница, вписанная в историю развития нашей угольной промышленности!

Уварова все поздравляли, а когда они вышли из Дворца культуры, Кирилл, взяв его под руку, вроде бы доверительно заметил:

— В наше время только так и можно: или до конца закручивать пресс, или всю жизнь оставаться в тени.

Уваров остановился, спросил:

— Что ты имеешь в виду? О каком прессе речь?

— А разве ты не выжимаешь соки из рабочих своей бригады? Тысяча двести тонн в месяц на живую душу — это что?.. Да ты не сердись, я тебя не осуждаю. И тоже искренне поздравляю…

Слово в слово слышавший этот разговор, один из рабочих бригады Уварова вдруг спросил у своей супруги:

— У тебя в сумочке есть зеркальце? Дай.

Взял это зеркальце, подошел к Кириллу и предложил:

— Поглядите на себя, товарищ Каширов.

Ничего не подозревавший, Кирилл взглянул на себя и спросил:

— А что?

— Больно уж лицо у вас почернело. Отчего бы это? Может, от зависти?

Вряд ли Уваров напрочь забыл обиду — такое забывается не сразу. И все же вот первым протянул Кириллу руку, словно ничего между ними и не было. Почему?

«Значит, — думает сейчас Павел, — Уваров выше того, чем порой живет Кирилл? Умеет заставить себя быть выше?»

И вдруг вся эта группа людей направилась к ним — к Павлу Селянину и его друзьям. И Павел понял: они пришли, чтобы поздравить их с первой победой. Ведь еще когда они заканчивали последнюю смену, там, наверху, уже знали: за сутки их лава дала тысячу двести семьдесят тонн антрацита. Да, конечно, они пришли поздравить. Бросили все — и пришли, хотя у них на счету каждая минута. Полководцы. Люди, у которых учись и учись! Люди, которые действительно вписывают новые страницы в историю угольной промышленности. И в книгу славы своей Родины.

Павел негромко сказал:

— Они к нам. Пришли поздравить.

— А мы все чумазые, — сказал Лесняк, — как черти из ада.

— Не на танцульках же мы были, — вытирая полой брезентовой куртки лицо и еще больше размазывая угольную пыль, заметил Никита Комов. — Они всё понимают.

И вот они подошли. Михаил Чих обнял Павла:

— Спасибо, Павел Андреевич. Выходит, старой гвардии беспокоиться нечего: смена есть… Вот за это и спасибо. Ну-ну, не смущайся — не боги же тебя поздравляют, а люди.

Василий Васильевич Ямнов, пожимая шахтерам руки, вдруг воскликнул:

— А это кто? Не Лесняк ли Виктор? А ну-ка шагни сюда, бродяга!

Весь какой-то душевно распахнутый, по-детски непосредственный и доброжелательный, он, кажется, никогда и не думал о своей славе, и всегда оставался таким же простым человеком, как и прежде. В живых его глазах сейчас не отражалось никаких других чувств, кроме искренней радости за этих вот уставших после трудной работы людей, немного смущенных и растерянных.

— Ты же работал на участке Кирилла Александровича, — продолжал Ямнов, — чего же переметнулся? Небось, к старому корешу потянуло, к Никите Комову?

— Потянуло, — ответил Лесняк. — А может, и не только это…

Кирилл стоял немного в стороне — не то чем-то крайне озабоченный, как показалось Павлу, не то печальный. Стоял и с едва заметной улыбкой смотрел на Павла, дымя сигаретой. Что означала его улыбка, понять было трудно. Возможно, он воспринимал всю эту встречу с иронией, возможно, на душе у него было что-то совсем другое. Павел подошел к нему, протянул руку:

— Здравствуй, Кирилл.

— Здравствуй, Павел. Я тоже пришел тебя поздравить.

— Искренне?

— Зачем ты всегда ищешь во мне только плохое? Или Каширов конченый человек?

— Я этого не говорю. И никогда не говорил. И никогда о тебе так не думал.

— Спасибо… А я ведь уезжаю, Павел, надолго.

— Куда, если не секрет?

— Предложили поработать в Иране. Там много наших угольщиков.

— Ты согласился с радостью?

— Пожалуй, да. И Ива тоже…

Он бросил на землю докуренную сигарету, закурил новую.

— Не так уж я стар, чтобы еще раз не попытаться себя найти.

— Ты и здесь не всего себя потерял, — негромко сказал Павел.

— Не надо. О себе я знаю все… Будем уезжать — позвоню. Придешь проводить? Вместе с Клашей…

— Зачем ты об этом спрашиваешь, Кирилл?

…Костер совсем догорал.

Лесняк, сидя на корточках, обугленной палкой ворошил угасшие головешки. От кусочка нагретой земли веяло теплом, но ветер уже подхватывал холодный пепел и уносил в сторону реки.

— Надо собираться, — сказала Клаша.

Павел встал и направился к берегу. Опершись спиной о ствол слегка наклонившегося тополя, он долго смотрел на потемневшее Задонье. Сизые тучи эшелонами надвигались с востока, и мутные, взбаламученные порывом ветра волны вздымались все выше, накатывались на берег, оставляя на нем клочья грязной пены, и снова уходили к середине реки.

От нее хлынуло на Павла стынью, и такая же стынь стекала теперь с холмов правобережья.

Эшелоны туч приближались, порывы ветра усилились. Почуяв что-то неладное в природе, всполошенно заметались грачи, ища старые свои гнездовья, которые разметала недавняя буря. Кружились, кружились над высокими вербами, подняв невообразимый гвалт, потом, резко спикировав, проносились над самым Доном и скрывались за холмами.