Он тихонько открыл дверь, бесшумно шагнул в комнату и лишь тогда сказал:

— Танюша!

Никто ему не ответил. В комнате с окнами, завешанными плотными шторами, стоял густой полумрак и висела какая-то гнетущая тишина. Тарасов знал, что Татьяна должна быть дома, и прошел в спальню.

Она лежала на кровати одетая, и было видно, что только-только уснула. Одна рука ее покоилась на груди, в другой Татьяна сжимала платок. Он показался Тарасову влажным, и Алексей Данилович с тревогой стал всматриваться в лицо жены. Конечно, она плакала. Опять плакала. Тарасов уже несколько раз видел следы слез на ее лице, и хотя она всегда старалась скрыть от него все, что творилось в ее душе, Алексей Данилович понимал ее и страдал не меньше, чем она.

Они оба, не договариваясь, избегали говорить о его болезни даже намеками. Татьяна делала вид, что ничего особенного и не происходит, но однажды, вот так же тихонько войдя в квартиру, Алексей Данилович услышал, как жена говорила по телефону матери Павла Анне Федоровне Селяниной:

— Он тает на глазах, Анна Федоровна. Пытается бодриться, но я все вижу. Все. И не знаю, что делать… Если что случится — я не переживу. Я и дня не смогу без него. Он для меня все, понимаете, все! И я просто не захочу без него жить! Какой будет смысл?!

Алексей Данилович хотел было ворваться к ней и отчитать за слабодушие, но, наверное, для этого у него не хватило бы сил. Если честно говорить, он и сам не смог бы без нее ни одного дня. Она тоже была для него всем, и без нее не было бы никакого смысла…

Он тогда так же тихонько вышел из дому и вернулся лишь через четверть часа, дав ей возможность успокоиться. А когда она его увидела, бросилась к нему, обняла и долго от себя не отпускала.

— Алешка, милый, как хорошо, что ты пришел! — Она умела подавлять свою тревогу, и в голосе ее не прозвучало ни одной нотки недавнего страдания. — Я только-только успела приготовить обед, и мы сейчас с тобой начнем пировать. Слышишь? По бокальчику холодного сухого муската, хрустящие свежие огурчики и твой любимый салат… Ну чего же ты стоишь? Идем за стол!

…Сейчас Алексей Данилович осторожно, чтобы не разбудить Татьяну, придвинул к кровати стул и сел. Сколько лет они уже живут вместе, а он не переставал открывать в ней всегда что-то новое для себя. Кажется, ведь знает каждую черточку этого лица, каждую вновь появившуюся преждевременную морщинку, но вот взглянет на жену — и вдруг увидит что-то незнакомое ему, но такое милое, родное.

Татьяна тяжело, с едва уловимым стоном, вздохнула и, как обычно, по-детски всхлипнула. Он ждал, что пройдет еще немного времени, ей станет легче, и она улыбнется. Но на этот раз она не улыбнулась. Наверное, слишком сильно Татьяна измучилась, прежде чем уснуть. И все же была необыкновенно красива.

Тарасов закрыл глаза, откинулся на спинку стула и глубоко задумался. Он знал, что болезнь его имеет необратимый процесс и с каждым днем, с каждым часом приближается конец. Винить в этом некого — во всем виноват он сам. Сколько раз давал себе твердое слово по-серьезному заняться лечением, да все как-то не получалось: то времени не было, то вдруг почувствует себя лучше и вообще забудет о своем недуге, а то и просто отмахнется — дьявол с ней, с болезнью, не так, в конце концов, страшен черт, как его малюют.

И вот наступил день, когда он с ужасающей ясностью понял: теперь уже никто и ничто ему не поможет. Это было примерно полгода назад, Алексей Данилович до сих пор помнит тот день… Помнит, как на какое-то неуловимое мгновение его словно накрыла черная туча, окутала, он задохнулся от удушья и именно в то мгновение до конца осознал, что обречен.

В первую очередь он подумал не о себе, а о Татьяне. Кажется, никогда еще Алексей Данилович не испытывал такого всепоглощающего страха и никогда не испытывал такого внутреннего леденящего холода. Все, что его ожидало в недалеком будущем, он увидел глазами Татьяны — глазами, в которых застыла не только неизбывная тоска, но и отрешенность, похожая на самое смерть, протягивающую руку не к нему, а к Татьяне. И никто Татьяну не мог защитить, никто не мог загородить ее от этой страшной неизбежности, от рока. Он даже во сне слышал голос жены, полный муки и отчаяния: «Я и дня не смогу без него… Я просто не захочу без него жить! Какой будет смысл?!»

Ему надо было немедленно уехать из дому хотя бы на несколько дней — уехать для того, чтобы Татьяна в эти дни его не видела: он был убежден, что по его глазам она все поймет. Особенно теперь, когда ему так тяжело. Да Алексей Данилович и сам не хотел в те дни быть рядом с ней: голос ее, каждое ее прикосновение, брошенный на него заботливый и сочувствующий взгляд причиняли ему нестерпимую боль, заставляли его внутренне метаться, а сил для этого у него не было, и он боялся, что однажды не выдержит и наружу выйдет все, что надо было таить в себе.

Кострову он тогда сказал:

— Хочу съездить в Донбасс, посмотреть, как они там работают. Имею в виду партийную работу. Ты не возражаешь? На недельку…

Николай Иванович не возражал бы, если бы Тарасов уехал даже на месяц. Он знал о болезни Алексея Даниловича не меньше его самого и однажды поставил вопрос перед секретарем райкома партии Антоновым так обнаженно, что и сам испугался своих слов:

— Ему надо уходить с работы. Совсем. На пенсию. Он не может работать спустя рукава, день, как говорят, да ночь — сутки прочь. Ему такое не по нутру… «Тлеть, — говорит, — не хочу и не могу. И ты меня, пожалуйста, не придерживай, не опекай…»

— А ты — тлеешь? — спросил Антонов густым басом. — Ты себя придерживаешь?

— Я — другое дело. Я одной ногой в могиле не стою.

— А он стоит?

— Да! — Костров выкрикнул это в каком-то отчаянии, поразившем и его самого, и Антонова. — Да, Василий Семенович, стоит. Мы с вами не кисейные барышни, чтобы скрывать от самих себя такие вещи. Нам это ни к чему.

— Нам это ни к чему, — задумчиво проговорил секретарь райкома. — Ты прав, Николай Иванович…

Он долго молчал, глядя куда-то в сторону, мимо Кострова, и Николай Иванович вдруг подумал, что мысли Антонова заняты чем-то совсем другим, посторонним, вовсе не относящимся к его тревоге за Тарасова. Густые, точно вымазанные угольной пылью брови секретаря райкома почти вплотную были сдвинуты, и между ними, как трещина в твердой породе, лежала глубокая морщина. «Знаю, забот у тебя немало, — подумал Костров, — но все же так-то вот безразлично нельзя…» Ему стало неприятно смотреть на Антонова, и он уже начал в душе поругивать себя, что явился сюда, но Василий Семенович внезапно проговорил:

— Скажи, Николай Иванович, почему существует такая несправедливость? Живут ведь на грешной земле, и подолгу, людишки, от которых только смрад да копоть, и, заметь, ни болячки к ним не пристают, ни в аварии они не попадают, будто сама судьба таких людишек от всех бед оберегает. А? Живут такие? Какого ж черта судьба эта самая Тарасовых не щадит?! Почему, скажи!

На смуглых его скулах заходили тугие, точно железные, желваки, а в темных глазах сейчас стояла какая-то непривычная для секретаря райкома растерянность. Он склонил голову на руки и опять надолго замолчал, потом глухим, будто говорил издалека, голосом сказал:

— Нельзя Тарасова на пенсию. Никуда с шахты нельзя, Николай Иванович. Понимаешь? Знаю я такую породу людей — коммунистами их зовут. Сжигает их огонь, бьет их жизнь, ломает, а к другой жизни они не приспособлены. Отними у них все это — и конец им. Зачахнут в два счета. И ты вот что: под землю его — ни на миг, прикажи всем своим, чтобы ни под каким предлогом. Головы поснимаю, если узнаю. И вообще… Можешь ты почаще в какие-нибудь легонькие командировки его посылать? Обмен, скажем, опытом партийной работы, изучение наглядной агитации на Донбассе или еще где, подальше, лишь бы развеять его, понимаешь? А завтра я с ним потолкую…

И вот Тарасов сам пришел проситься в командировку. Делая вид, будто не так уж он и рад просьбе своего секретаря парткома, Костров спросил: