— Это, как я понимаю, определённо убийство? — захотел уточнить Денневитц.
— Именно так, Карл Фёдорович, — подтвердил Воронков и добавил: — Серов помечен в списке Хвалынцева как обладатель семи признаков.
— Дальше, Дмитрий Антонович, — потребовал Денневитц продолжения.
— Юрский Иннокентий Фомич, тридцати восьми лет, помощник инженера на заводе братьев Калининых, шесть признаков по списку Хвалынцева, в ночь с десятого на одиннадцатое мая прошлого года был насмерть сбит автомобилем на Золоторожском Камер-Коллежском валу, — назвал Воронков вторую жертву. — Свидетелей не было, автомобиль найти не удалось, и таким образом обстоятельства происшествия остались неизвестными. Однако умышленное убийство исключить здесь нельзя.
— Согласен, нельзя, — кивнул Денневитц. — Дело вы, Дмитрий Антонович, тоже затребовали?
— Затребовал, Карл Фёдорович, — ответил Воронков и перешёл к последнему на сегодня смертному случаю: — Кузес Евгений Мартынович, сорока одного года, семь признаков, столоначальник Надзорного департамента Министерства путей сообщения, был найден мёртвым у себя дома. Полицейским дознанием установлена естественная смерть от внезапной остановки сердца. Дело я тоже затребовал.
Да, скорость прохождения информации тут ни в какое сравнение с покинутым мной насквозь компьютеризированным миром не идёт. Тут вся документация существует и пересылается исключительно в «живом» бумажном виде, и дело это не быстрое. Но углубиться в размышления на эту тему я не успел, потому что Денневитц снова завладел общим вниманием.
— Мне всё это не нравится, — поморщился он. — Очень не нравится. Продолжайте, Дмитрий Антонович, работу по списку Хвалынцева, надо получить ясную общую картину. Вам, Виктор Михайлович, мои поздравления, при всей смелости ваших предположений вы, похоже, не слишком в них ошиблись. В Покров вам, как я полагаю, ещё рано, пусть сначала Дмитрий Антонович разберётся с этим списком. Продолжайте пока изучать Михайловский институт изнутри, оно вам пригодится.
Как и Воронкову, тёзке оставалось лишь принять поручение начальства, признавая, однако же, что поручение в имеющихся обстоятельствах вполне разумное. В Покров дворянину Елисееву, конечно, очень хотелось, но сначала и правда лучше бы выяснить судьбы людей из списка Хвалынцева. Да и Денневитцу с Воронковым неплохо бы позаботиться о том, чтобы не повторилась трагическая история с несчастным господином Ноговицыным.
…На проверку остальных одиннадцати человек из списка у Воронкова ушло ещё два дня. Результаты, откровенно говоря, пугали — пусть к двум насильственным смертям прибавились ещё всего две, обе они прервали жизни людей с высокими показателями предрасположенности. Некий Генрих Андреевич Гартман, обладатель шести признаков, был застрелен из револьвера — уж не тот ли самый Голубок руку приложил? А Анастасию Максимовну Судельцеву её семь признаков не уберегли от порции крысиного яда. В этом случае, правда, установили вину племянника, пожелавшего ускорить получение наследства, но в свете остальных смертей дело, скорее всего, будет отправлено на доследование.
С остальными, слава Богу, ничего такого страшного не произошло — все девять были живы, возможно, и здоровы. Но у всех у них и число признаков предрасположенности не превышало пяти, да и то у троих всего человек, у остальных и того меньше. Тоже вот, кстати, вопрос без ответа — зачем Хвалынцеву понадобилось, чтобы об этих людях не знали в Михайловском институте? Денневитца этот вопрос также занимал, судя по тому, что Карл Фёдорович запустил по всем живым процедуру их негласной проверки силами полиции и жандармов. Не просто же так появились эти люди в списке Хвалынцева, должно, просто обязано быть какое-то объяснение такому его к ним отношению…
Ещё через день Воронкову доставили дела по всем смертным случаям в списке Хвалынцева, включая и тот, где смерть признали естественной, и сыщик принялся внимательно их изучать. Сидел он с ними целый день, а затем отправился лично беседовать с теми, кто вёл по этим делам следствие.
Дворянин Елисеев каждое утро добросовестно выдвигался в Михайловский институт. Эмма получила-таки обещанные Кривулиным выходные, и эти дни тёзка перемещался между кабинетом Кривулина, секретным отделением, отдельной палатой в институтской лечебнице, которую сейчас занимал Бежин, и столовой, периодически задерживаясь в каждом из этих мест. Задерживаясь, ясное дело, не просто так. Потихоньку тикал срок, отпущенный Денневитцем институтским руководителям на составление проектов улучшения работы заведения, и как-то неожиданно для себя, впрочем, для меня тоже, тёзкины акции в институте взлетели до небес — каждый из озадаченных Карлом Фёдоровичем деятелей пытался заранее довести до него через дворянина Елисеева свои идеи, а заодно и ненавязчиво так выяснить, чего бы написать такого, что обязательно понравится высокому начальству в Кремле.
Кривулин, которому Денневитц поручил подготовить тёзку на место преподавателя, предельно мягко обращал тёзкино внимание на то, что уровень его собственной подготовки пока что не столь высок, чтобы самостоятельно преподавать, и аккуратно подводил дворянина Елисеева к мысли, что лучше бы ему взять на себя общее руководство обучением чинов дворцовой полиции и иных подобных служб, оставив само обучение институтским специалистам. На первый взгляд, идея смотрелась здравой, но мы с тёзкой оба понимали, что Сергей Юрьевич просто не хочет остаться здесь на вторых ролях, и даже более того, пытается создать условия, при которых тёзка, формально пребывая в роли руководителя, фактически будет от него, Кривулина, зависеть. Ну-ну, флаг ему в руки…
Ротмистр Чадский, на собственной шкуре испытав действие изучаемых в институте способностей, впечатлился настолько, что вообще предложил вывести институт из структуры Академии наук и подчинить его напрямую ведомству дворцового коменданта с особо оговорёнными правами в отношении института и Отдельного корпуса жандармов. Ну да, так Александр Андреевич имел возможность если и не стать директором института, то уж второй номер в институтской иерархии получить почти что обязательно, а поскольку ротмистру на таком месте сидеть не особо прилично, значит, и повышения в чине дождаться.
С Эммой пока разговора на эту тему не было, но тут ни я, ни тёзка каких-то сложностей не ожидали.
А вот Бежин сумел и меня, и дворянина Елисеева удивить. Удивить настолько, что тёзка взял на себя смелость предложить и ему письменно изложить свои соображения. Юрий Иванович считал желательным создать при институте настоящее учебное заведение для лиц, у которых выявлена предрасположенность к овладению теми самыми способностями, причём заведение открытое и общедоступное. Не сказать, что дворянину Елисееву идея прямо так уж понравилась, но мы с ним оба видели, как можно её критиковать, чтобы в процессе критики подвести начальство к несколько иному варианту исполнения, который нам представлялся и более реалистичным, и более полезным.
Чем мне лично эта аппаратная активность нравилась, так это тем, что институтское начальство старательно демонстрировало полное принятие новых правил игры. Собачиться между собой они, понятно, не перестанут, только теперь будут это делать, соперничая за внимание и милость Кремля, а это уже совсем другое дело. Тёзка спорить со мной даже не пытался, его новые реалии в институте тоже устраивали. Он даже на очередном докладе у Денневитца позволил себе сказать несколько слов об этих новых институтских реалиях, понятно, в более мягких оборотах, чем это объяснял ему я. Денневитцу, кстати, понравилось.
Тем временем отгуляла свои премиальные выходные Эмма, и наша с тёзкой жизнь резко улучшилась. Пусть разлука оказалась недолгой, встречу мы отметили в таком угаре, будто не виделись уже не знаю сколько. Умотались мы, конечно, знатно, но оно и к лучшему — говорили потом об институтских делах, уже не отвлекаясь на сладостные телодвижения.
— Круто Карл Фёдорович взялся! — оценила Эмма мой рассказ. — Но оно и правильно, нельзя тут по-другому, никак нельзя.
