Воронков задал Бежину ещё несколько уточняющих вопросов по тому чёрному для Юрия Ивановича дню, особых успехов в том не достигнув, и перешёл к вопросам более общего характера. Вот тут-то нас засада и поджидала…
— Что входило в ваши служебные обязанности? — спросил Воронков.
— Целительство, — начал Бежин с очевидного. — А ещё я составлял каталог поступавших в институт сведений о людях с предрасположенностью.
— С предрасположенностью к чему? — ответ, разумеется, был понятен заранее, но запись в протоколе не должна иметь каких-то различных толкований, это даже я понимал, не говоря о юристе-тёзке и двух специалистах-практиках.
— К нашим, э-э-э, способностям, — Бежин даже слегка растерялся.
Да, помнили мы с тёзкой этот каталог… Он, скажем прямо, был крайне невеликим, сам дворянин Елисеев там вообще не числился, так что особого интереса упоминание о каталоге у нас не вызвало. Но Воронков посчитал нужным получить все доступные сведения по этому вопросу.
— Каталог хранился у директора? — захотел уточнить он. С учётом того, что именно рядом с кабинетом Угрюмова каталог мы тогда и обнаружили, вопрос казался излишним, если только Воронков не пожелал проверить, нет ли у Бежина проблем с памятью о своей работе.
— Да, — тёзка внутренне встрепенулся. Подзабытое ощущение лживости ответа вдруг напомнило о себе. Вот, кстати, странно: работает тёзкин детектор лжи только при ответах на вопросы, а если человек говорит неправду просто так, без вопроса, тёзка может ложь и не почувствовать. И как я раньше-то этого не замечал?
Повернувшись боком, чтобы не видел Бежин, тёзка принялся знаками подавать сигналы Воронкову. Тот глазами показал, что понял, и явно соображал, как бы половчее прихватить Бежина на лжи, но тут допрашиваемый странно завис. Взгляд Бежина вдруг потух, он беззвучно зашевелил губами, будто проговаривая что-то про себя, руки то выкладывал на стол, то прятал под ним.
— Я повторяю вопрос: каталог хранился у господина Угрюмова? — кажется, Воронков не вполне понимал, что происходит, что и не удивительно — сам-то он в событиях последних дней не участвовал. Впрочем, что дело пошло куда-то не туда, до сыщика, похоже, начало доходить.
— Юрий Иванович, как вы себя чувствуете? — встревожился Воронков. — Вы меня слышите? Юрий Иванович?
Бежин икнул и начал падать со стула, тёзка с Чадским еле успели его поймать, не дав свалиться на пол. За дело моментально взялась Эмма. Столь же моментально Воронков сообразил, что в имеющейся ситуации главная здесь именно она, поэтому без возражений покинул кресло, в которое по её распоряжению усадили Бежина. Толку от нас с дворянином Елисеевым, по вчерашнему опыту, ждать не приходилось, но на случай, если опять надо будет поддержать Эмму, тёзка устроился по другую сторону пациента.
Как и вчера, что именно делала Эмма и как у неё это получалось, тёзка увидеть не смог. Но получалось у неё на этот раз легче, потому что помощь ей не потребовалась, управилась она тоже быстрее, а главное — по завершении сеанса она выглядела далеко не такой уставшей и обессиленной, как в первый раз. Нам с с тёзкой было жутко интересно, в чём причина такого небывалого прогресса, но отвлекать Эмму расспросами по нашей связи не хотелось, а спрашивать при всех и вслух — дураков нет, в другом месте их ищите.
— Ваш вопрос заставил больного обратиться к воспоминаниям, которые были запечатаны внешним внушением, — объяснила женщина. — В себя он придёт скоро, но я полагаю необходимым перевести его ко мне и продолжить допрос там.
— Прошу прощения, Эмма Витольдовна, а как скоро мы сможем продолжить? — Воронков, даже пребывая в лёгкой степени офонарения, службу свою тянул исправно.
— Может быть, через полчаса, может, через два часа, точно не скажу, — Эмма и сама была, что называется, на нервах. — Но о сутках речи нет.
А вот это интересно… Чадскому в тот раз чуть больше суток понадобилось для возвращения к нормальной жизни, тёзке поменьше, но тоже немало, тому же Бежину вчера Эмма опять-таки сутки отвела на сон, а сейчас вот гораздо меньше. Эмма совершенствуется или организм Бежина привыкает к её воздействию? Скорее всего, два в одном.
Перемещать Бежина к Эмме не стали — воспротивился Чадский. Секретность, мол, пострадает, носилки или каталка привлекут внимание, вот усадили его в кресло, и ладно. Хотите, другое принесут, поудобнее? А вам, уважаемая Эмма Витольдовна, что у себя за Бежиным присмотреть, что тут — какая разница? Видно было, что перспектива провести ближайшее время в секретном отделении Эмму не сказать чтобы радовала, но в конце концов она сдалась, и Бежин остался на месте. Впрочем, кресло поудобнее для Бежина Эмма всё же затребовала.
Скуку, верную спутницу ожидания, убивали без особых изысков — сначала Чадский организовал чаепитие, потом разбились по интересам — ротмистр отправился дальше руководить секретным отделением, Воронков по мере сил всячески его от столь важного занятия отвлекал расспросами о недавних событиях в институте, Эмма так и сидела рядом с Бежиным, дворянин Елисеев то вёл с ней болтовню на отвлечённые темы, то отходил поучаствовать в разговорах Воронкова с Чадским.
В себя Бежин пришёл почти через два с половиной часа, ещё какое-то время ушло на его осмотр Эммой, после чего она разрешила продолжить допрос. Что и как подкрутила Эмма в голове Бежина, даже не знаю, но результат всем понравился — отвечал Юрий Иванович без особой охоты, но врать уже не пытался. И стали выясняться крайне интересные подробности…
Получая все приходившие в институт сведения о людях с признаками наличия паранормальных способностей, Юрий Иванович, как оказалось, передавал их академику Угрюмову далеко не в полном объёме. Первым их просматривал Хвалынцев, и часть тех сведений оставлял у себя. По каким признакам Степан Алексеевич создавал свой собственный каталог, Бежин внятно сказать не мог. По его словам, были там люди и с высокими показателями, и со средними, разве что те, у кого показатели совсем низкие, кузена не интересовали.
— А где Хвалынцев хранил свой каталог? — спросил Воронков. Хороший, кстати, вопрос — в институте его не обнаружили, дома у Хвалынцева тоже.
— Дома, — Бежин даже плечами пожал: что, мол, за дурацкий вопрос, понятно же!
Воронков и Чадский переглянулись, оба смотрелись не шибко довольными. Ну да, необходимость повторного обыска — не лучший показатель качества работы. Но прерывать допрос и ехать на квартиру Хвалынцева было бы не лучшей идеей, поэтому Воронков сосредоточился на прояснении открывшихся обстоятельств.
Сосредоточиться-то он сосредоточился, но толку с того оказалось чуть — Бежин просто не помнил подробностей. Даже сколько именно было тех людей, сведения о которых он отдал кузену мимо институтского начальства, не смог сказать.
Пока Воронков с Чадским благодарили Эмму Витольдовну за помощь в проведении допроса, мы с тёзкой поделились друг с другом предчувствиями, которые полностью совпадали — удалиться вместе с Эммой не получится. Так и вышло — она вместе с поручиком Демидовым повезла Бежина обратно в Косино, а мы с Воронковым и Чадским отправились проводить повторный обыск у Хвалынцева.
Пока жандармы под мудрым руководством Чадского вновь переворачивали вверх дном обстановку профессорской квартиры, Воронков взялся за допросы вдовы и прислуги, ненавязчиво намекнув им на то, что если не будет найдено искомое, неприятная процедура обязательно случится и в третий раз, соответственно, в третий раз придётся и наводить в квартире порядок. Вдова, хоть заметно напряглась, повторила тем не менее, что ничего не знает, а вот горничная, которой бы как раз и пришлось выступить основной рабочей силой в очередной уборке, в восторг от такой перспективы не пришла и показала, что несколько раз видела, как хозяин совершал непонятные ей манипуляции у книжного шкафа в кабинете. Названный предмет мебели был со всем тщанием осмотрен, в ходе какового осмотра и обнаружилось, что одна из полок имеет хитро замаскированную прорезь, откуда Воронков собственноручно извлёк два небольших листка бумаги, исписанных аккуратным почерком. Листки содержали перечень восемнадцати человек, в том числе четырёх женщин, где были указаны фамилии, имена, отчества, возраст, место жительства и двузначные числа, первая цифра в которых не превышала семёрку, второй же неизменно оставалась восьмёрка. Всё стало понятно — именно это мы и искали, окончательно же мы в том убедились, найдя в перечне некоего Елисеева Виктора Михайловича, восемнадцати лет, проживающего в Москве, Посланников переулок, номер пять, дом госпожи Волобуевой, квартира одиннадцатая. Если учесть, что в мае прошлого года тёзке исполнилось девятнадцать лет, получается, впервые в Михайловский институт сведения о нём поступили до этого. Сведения, кстати, обновлялись — напротив тёзкиной фамилии стояла перечёркнутая отметка «68», рядом с ней чернилами несколько другого оттенка было написано «88».
