Первого или второго к нам приходили твои сослуживцы (все они были одеты в штатское) с детьми. Мы обменивались подарками, играли в разные игры, пока взрослые что-то обсуждали и о чем-то спорили. Потом начинали бегать и прыгать вокруг елки с зажженными свечками. Вот тут ты брал в руки скрипку и играл «В лесу родилась елочка», а потом вальс. Мы успокаивались и, получив подарки, кружились уже под звуки вальса. То, что это был вальс из балета «Коппелия», я узнала много позже, когда тебя уже не было в живых.

Стоя у станка в Доме пионеров Киевского района на уроке хореографа Марины Фоминичны Нижинской (подруги матери), я вдруг услышала до боли знакомые звуки.

«Так, — громко командовала бывшая балерина, — после battement tendu, не останавливаясь, переходим к ronde de pied par terre, круговращению стопы по полу. Приготовились. Стоп, стоп, дайте нам вальс из «Коппелии». Так, взяли спину, приготовились, и-и, начали! Тянем, тянем носок!»

Делая круговые движения натянутой, как струна, ногой, у меня до предела натянулись нервы и закружилась голова. Марина Фоминична тут же это заметила: «Что с тобой? Держись крепче за палку! Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два, три».

Случалось, что на елку мы ходили в землячество, но что это такое, я, маленькая, не знала, а где оно находилось, я, взрослая, не помню. Помню только, что там с тобой, отец, все дяди и тети разговаривали на непонятном мне языке, и это мне не нравилось.

Когда приходила весна, у нас под окнами начинали торговать ранними цветами. Мама протягивала сквозь оконную решетку деньги, и к нам в дом с букетами кувшинок, ландышей и незабудок входили ароматы весны, предвещая близившееся теплое лето.

На Пасху к нам приезжала бабушка (мамина мама). Твоих родителей, отец, мы никогда не видели и ничего о них не знали. Помню только, что как-то я тебя спросила: «Папа, а почему твоя мама никогда к нам не приезжает?» — «Она далеко живет, в другой… в другом городе» — ответил ты, подумав. «А папа?» — не унималась я. — «Он умер, когда мне было тринадцать лет». — «И похоронен там же, где мамин, на Даниловском?» — спросила я. — «Нет, — улыбнулся ты, — в другом городе».

А вот мамина мама жила в Москве в Козицком переулке, рядом с Елисеевским магазином, и каждый год на Пасху привозила нам пасхальные подарки, не забывая купить в этом красивом магазине наш любимый «ландрин» и «жаворонков» в Филипповской булочной.

Бабушка была верующей, и дядя Вася, мамин младший брат, учившийся в те годы в Военно-воздушной инженерной академии, вступая в партию, «испросил», как говорила бабушка, у своего начальства разрешения оставить «мне, старухе», висящую в углу икону с лампадкой. Входя в наш дом, бабушка говорила: «Христос воскресе, Иоган… ой, не выговариваю я вашего имени». — «Воистину воскресе, Мария Петровна, — отвечал ты, — не выговариваете, и не надо! Зовите меня Иван. Ведь Иоганнес по-русски Иван. Так что Иван Николаевич. Все просто».

Где-то в это же время к вам с мамой приходили гости. Нам с братом либо позволяли встретить гостей и, сказав «Спокойной ночи!», идти спать в маленькую комнату, либо укладывали спать заблаговременно, но мы частенько бодрствовали и, когда гости уже сидели за столом, поочередно на цыпочках выходили в коридор и в приоткрытую дверь подглядывали за тем, что происходит в большой комнате.

На столе в графинах, где обычно бывала кипяченая вода, теперь плавали лимонные корочки, в стеклянных вазочках на высоких ножках красовалось клубничное и яблочное варенье, а на большом блюде — мамино любимое пирожное «Наполеон». Из Елисеевского, конечно. Весь день домработница Степанна и мама хлопотали на кухне: пекли пироги, готовили винегрет и все прочее. А к вечеру, когда стол в большой комнате был раздвинут и накрыт, встречали гостей — мама в голубом крепдешиновом платье с желтой и голубой хризантемой у пояса, а ты в штатском и с бабочкой.

Однажды, когда гости уже сидели за столом под нашим большим абажуром, с которого свисал маленький звоночек, проведенный на кухню, чтобы в нужный момент позвать Степанну, я, стоя босиком у двери и глядя на красивую маму в темно-синем бархатном платье и длинном жемчужном ожерелье, вдруг чихнула. Тетка Маня, как всегда в старушечьей кофте и со старушечьим пучком на затылке, с которым она прошла всю свою бесцветную жизнь, от неожиданности вскрикнула. Дяди Андрея с ней не было, я помню точно. Неужели он уже тогда был в ссылке? Отец вышел в коридор и, увидев меня в ночной рубашке и босиком у двери, проводил до двери маленькой комнаты, которую нашел запертой изнутри.

«Вовка, немедленно открой! Завтра я с тобой разберусь!» — громко сказал он.

Интересно, что по весне вы праздновали? Как теперь это узнать?! Вполне возможно, день твоего рождения, который я столько раз за последние годы, вороша свою тревожную детскую память тридцать шестого — тридцать девятого годов, старалась вспомнить, просматривая уцелевшие фотографии разорванного семейного альбома, который мне после смерти мамы отдал Владимир, сказав: «Это все! Остальное было в чемодане, который выбросили». Однако ни на одной фотографии, кроме твоих ревельских, где ты в форме прапорщика с Георгиевским крестом, да еще двух-трех уже в советское время со мной и братом, дат не было. Как же мне была нужна эта дата, чтобы к столетию со дня твоего рождения сделать достоверную надпись на надгробной плите после твоего символического перезахоронения в могилу мамы. Я говорю символического, потому что ты, как и прежде, лежишь через две могилы от материнской, но высящийся над тобой памятник поставлен не тебе, а другому, захороненному в нее позже, во время Великой Отечественной войны, когда круглившийся над тобой холмик с воткнутой в него табличкой с номером, фамилией и датой захоронения сравнялся с землей. И ты исчез с ее лица даже на всё и всех примиряющем погосте.

Летом, когда у брата заканчивался учебный год, мы выезжали на дачу в Шереметьевку, чтобы быть, как говорила мама, «на свежем воздухе и под боком у отца. И брать обеды в военной столовой хлебниковских КУКСов». «Пусть мама отдыхает!» — говорил отец.

Каждый ли год мы выезжали в Шереметьевку? Не помню. Нет, один раз вы все^гаки отправили нас в лесную школу Московского военного округа в Кимрах. Это был то ли тридцать пятый, то ли тридцать шестой год, скорее всего тридцать шестой, когда ты заканчивал вечернюю Военную академию РККА, а мама проходила повышение квалификации педагогов-хореографов внешкольного сектора на курсах при Мосгороно, где она и познакомилась (а может, я ошибаюсь?) с Мариной Фоминичной Нижинской. У них еще преподавал Асаф Мессерер, и, как мама мне позже рассказывала, она все время с ним конфликтовала. Он даже как-то сказал ей: «Если вы со мной не согласны, можете не посещать мои фоки!»

В этой лесной школе я заболела скарлатинозной ангиной — так говорили врачи. Узнав, что у меня высокая температура и что я лежу в изоляторе с девочкой, боль-вой скарлатиной, ты, отец, бросил всё и приехал з Кимры. Раздобыл лодку, переправился на другой бе-эег, взял меня, больную, на руки и, не желая слушать ни юзражений врача, ни советов воспитателей (ты что-то дм такое сказал, что они тут же замолчали), всю дорогу ïo дверей нашей квартиры нес меня на руках. Когда лама открыла нам дверь, на дворе уже была глубокая дочь. Несколько дней спустя у меня спала температура, шгина прошла, но потом долго болели суставы рук л ног. Мне их перевязывали, делали ванны, чем-то мазали. Потом появился шумок в сердце. И все же, как только я теперь оказываюсь в молодом сосняке, усыпанном мелкими зелеными шишками, и дышу его густым ароматом, или вдруг вижу на берегу реки благоухающий полог из белых соцветий пушистого хмеля, за которым даже не просматриваются растущие деревья, я с благодарностью вспоминаю эту лесную школу в Кимрах.

Вообще ты, отец, очень любил меня. И, как много позже мне рассказывала мама, мечтал, когда был мальчиком, иметь сестру, а когда стал взрослым, — дочь. Однако, когда мама забеременела в первый раз, просил ее сделать аборт. Что-то ты ей говорил о хиромантке, которая в тысяча девятьсот шестнадцатом году нагадала тебе, молодому красивому офицеру горийской школы прапорщиков, что твой будущий первенец, от руки которого ты… Но мама и слушать не хотела! «Все эти гадания — глупости! А вот то, что после аборта многие рожать не могут, это факт!» — твердо ответила она.