— Ну, а как это сказать? Ведь, кроме отца и матери, он никого не упоминает, вроде бы у него не было ни дедов, ни прадедов.

— Жорж, да ведь советская власть, уничтожив все сословия, отменила у таких, как мы, и дедов, и прадедов, чтобы люди не делились на белую и черную кость. Ведь к четвертой годовщине революции Ленин прямо писал: «Наиболее глубокие корни сословности нами вырваны до конца». Вот мы и без корней! И все же выросли и стали теми, кем стали, даже при советской власти, чем не могут похвастаться многие эмигрантские семьи.

— Да, конечно, конечно, Лилиана. Но хорошо бы эти корни все-таки найти. В генеалогии без корней никак нельзя.

Он снисходительно улыбнулся.

— Да, в генеалогии нельзя, — сказала я. — Только вот приоритет, отданный в генеалогии мужчине, пора бы уже сегодня, в наше продвинутое время, — вы меня понимаете? — заменить паритетом обеих заинтересованных сторон. Тем более что прецедент есть, и весьма поучительный, и вы его знаете не хуже меня: как еще в тысяча восемьсот пятьдесят втором году Николай I по просьбе эстляндского дворянина Магнуса де ла Гарди своим указом присвоил графский титул Александру Ивановичу Бреверну (потомственно) — старшему сыну родной сестры де ла Гарди, которая была замужем за одним из Бревернов — отцом Александра. Причина — графский род де ла Гарди по мужской линии иссяк.

— Да, да! Но присвоил-то все-таки мужчине… — парировал Жорж.

— Ну хорошо, а сегодняшняя Испания… она просто отдала пальму первенства женщине. Вот так, Жорж! Ну а что наши русские женщины, как советские, так и сегодняшние российские — продолжательницы рода, дадут сто очков вперед по всем статьям не только русским, но и иностранным… Да, да, иностранным мужчинам — это факт! И я — одна из них, имейте это в виду.

Все это Жорж покорно выслушал, не произнеся ни слова.

— Что же касается послужного списка отца, то ведь он — типовой и заполнялся тем или иным военнослужащим в соответствии с поставленными в нем вопросами. Так что только автобиография могла бы…

— Да, но и автобиографию он писал не без оглядки на события тех лет, особенно в тридцать седьмом году. Она же написана в тридцать седьмом! Так? И это, Лилиана, вполне понятно.

К героическому прошлому отца в Гражданскую войну Жорж остался равнодушен. Думаю, потому, что дед (да и отец) Жоржа и наш отец (как явствовало из полученных мною бумаг) действительно стояли по разные стороны баррикад. А вот высокие чины отца в те революционные годы Жорж высоко оценил.

— Да, — сказал он, — перед Второй мировой, да еще с Германией, отец ваш, Лилиана, был явно опасен для советских властей. Это так!

Когда же я прочла, что в 1921 году отец, после эвакуации в тыл по случаю контузии, был назначен начальником штаба ЧОН Петрограда и губернии, я вдруг сказала (да, сказала!), что, возможно, именно он и помогал его отцу выехать за границу. Во всяком случае, положение отца это позволяло. Жорж выразил сомнение.

— Да и мама, Жорж, как-то после войны сказала мне, что однажды отец встречался со своим родственником, который был проездом в Москве. И на ее вопрос: «Почему же ты не пригласил своего родственника к нам, хотя бы на обед?» — отец ответил: «Это не положено, Поля, не положено».

— Не думаю, Лилиана, что это был мой отец, нет… не думаю.

Что это? Ведь в первый раз, разговаривая со мной по телефону, он уверял меня, что мы — родственники, и, возможно, очень близкие. А теперь его уверенность исчезла. Почему? Нет, то, что мы не близкие родственники, я ему сказала сразу, как только он появился в нашем доме. Ну ничего общего в чертах лица ни с отцом, ни с Владимиром, ни со мной. А дальние — вполне возможно, при таком-то количестве объявившихся теперь у нас родственников. Однако Жорж держался твердо. Почему? Да скорее всего потому, что цель достигнута: со мной он познакомился, бывает у меня, как и у брата дома, когда приезжает в Москву по работе, и отводит у нас в России душу. Ведь какого он сам сказал: «Не будь у меня этой работы, я бы не увидел ни вас, ни Россию». Но думаю, главное не это, а то, что отец, как оказалось, был в 1921 году начальником штаба ЧОН, а позже и начальником оперативного отдела Петроградского военного округа.

— И все-таки, Жорж, чем конкретно вы занимаетесь?

На этот мой вопрос он ответил, показав нам с мужем свою визитную карточку, на которой было написано по-французски, что он, Жорж де Бреверн, «Consultant en Ressources Humains».

«Я не знаю, как перевести точно эти слова на русский, но кто разрешил ему, Жоржу, заниматься в нашей стране человеческими ресурсами?» — подумала я. Этот однажды возникший у меня вопрос не оставляет меня, прямо скажем, с 2001 года.

— Знаете, Лилиана, хорошо бы вы очень кратко, страницы на две-три, изложили самые важные факты биографии вашего отца. Только не от руки, а на машинке, конечно. Я, да и Олаф тоже, плохо разбираем почерк пишущего по-русски. Я же в следующий свой приезд зайду к вам, заберу текст и передам его Олафу, пока он жив. Ой, как бежит время, уже около девяти. Засиделся я у вас, а ведь обещал заглянуть к Владимиру. Сегодня мне это удобно, я рядом. Сколько от вас до них на трамвае? Минут пятнадцать-двадцать?

— Да, приблизительно так. Смотря сколько придется ждать трамвая. Но, Жорж, обо мне ни слова, напоминаю вам.

— Конечно, конечно, как договорились. Завтра, послезавтра, да и все дни до отъезда, у меня, как говорят русские, забыты.

— Не забыты, а забиты, то есть полно дел на эти дни, — поправила я его.

Уже стоя у двери, он сказал, что обязательно позвонит перед отъездом. Обязательно.

И позвонил. Сказал, что Владимира кладут в больницу, у него подозревают рак легкого.

— Андрей на грани нервного срыва. Отец рассказал ему все! «Будет лучше, если ты узнаешь все от меня, — сказал он ему, — а не от кого-либо другого, когда меня не будет!»

— Разумно, — ответила я, — если, конечно, он рассказал правду, в чем я очень и очень сомневаюсь, особенно после своего визита в Российский государственный военный архив, в котором он, Владимир, так и не побывал после перестройки, как и в Центральном архиве Министерства обороны. Не знаю, может, и к лучшему.

Но признаться сыну в том, что ты убил ничтожество (ведь именно это он при каждой нашей встрече пытался втолковать мне, искренне веря, что я никогда ничего не узнаю об отце, как не пытался узнать он: в советское время не мог, а в постсоветское, похоже, боялся), — это ведь не что иное, как ложь, пусть даже во спасение.

Так вот, отец! Похоронив тебя весной тридцать девятого (меня на похороны не взяли: маленькая, впечатлительная; но брат настоял и, как рассказывали потом «добрые люди», с криком «Прости, отец!» бросился на крышку гроба — еле оттащили), мама после ужаса случившегося, как могла, мужественно боролась за нашу детскую психику. Сменила отдельную квартиру в Теплом переулке на две маленькие двенадцатиметровые комнаты в коммунальной квартире у Никитских ворот, что было, как я понимаю теперь, очень хорошо. Выхлопотала нам с Вовкой (да, да, с Вовкой, в тридцать девятом он же был несовершеннолетним) за утратой кормильца пенсию, получила причитавшиеся тебе деньги с последнего места работы на гражданке и увезла нас на все лето на Кавказ к своему брату Сергею, который жил на Верблюдке. Ты, по-моему, его знал, его и его жену Липу. Как рассказывала мне мама, он был актером Малого театра на ролях эпизодических. Потом познакомился с гастролировавшей в Москве актрисой ростовского театра и уехал с ней в Ростов-на-Дону. Однако, как опять же говорила мама, большого актера и там из него не получилось. Тетя Липа еще какое-то время продолжала играть в ростовском театре, но потом они решили переехать к подножью горы Верблюдки и обзавестись своим хозяйством: небольшим домом с абрикосовым садом, козами и курами. И, как писал маме дядя Сережа, соблазняя ее приехать к нему на лето погостить: «К вашему приезду, Поля, абрикосы уже созреют, да и молоком, яйцами и курятиной будете обеспечены, покупать не надо».