И вот, когда после двенадцати верст пути от Минеральных Вод мы на присланной дядей подводе прибыли к подножью Верблюдки, мама, увидев брата на костылях, ахнула. Дядя был без ноги. «А тетя Липа, похоже, без рук», — сказала нам мама, увидев ее, грязную, косматую и нечесаную.
Дом их оказался обычной мазанкой с земляным полом, устланным полынью («От блох», — сказала тетя Липа), и дверным проемом в пятой стене, сбитой из нетесаных досок. Так что ночами мы плохо спали на брошенном поверх полыни сене, все время слыша стоны, а иногда и крики дяди Сережи от боли в несуществующей ноге, а днем становились свидетелями его ссор и перебранок с тетей Липой. Однако делать было нечего: мы приехали, обратные билеты были взяты на конец августа. Нам нужно было вернуться к началу учебного года в школе. Я шла в третий класс новой школы, что находилась в Большом Кисловском, а брат — в старую, в Теплом, в десятый.
Поначалу обступивший со всех сторон чужой мир Верблюдки и дом дяди пугали меня, особенно вечерами, когда на столе за ужином зажигали керосиновую лампу и полчища ночных бабочек, комаров и самых разных удивительных насекомых устремлялись к ней и нашим тарелкам. И как-то, когда огромный зеленый кузнечик, влетев на огонь, вдруг оказался в моей тарелке, я закричала. Дядя тут же закричал на меня и маму: «Она что, никогда не видела саранчи?» — «Конечно, нет!» — ответила мама. После окрика дяди я долго молчала. Потом, постепенно осваиваясь на новом месте, стала удивляться и радоваться окружающей меня природе.
Двугорбая Верблюдка с лысой дорогой, идущей между двух поросших зеленым лесом холмов, была невысокой. Время от времени на этой дороге появлялись люди. Они куда-то шли.
— Интересно, куда они идут? — спросила я как-то дядю.
— Дав поселок, он за перевалом. Там магазин. Раньше, когда у меня была нога, и мы с Липой туда ходили! — ответил он.
Чуть левее Верблюдки в очень ясные солнечные дни взору открывался Эльбрус. Его заснеженные вершины и далеко тянущиеся и тающие в дымке отроги завораживали меня. И я, подолгу глядя на них, стояла на пороге дома, забыв обо всем на свете. Это почему-то раздражало дядю, и он тут же посылал меня подбирать упавшие абрикосы, чтобы потом выпустить из курятника кур и злого петуха, который клевал в голову каждого, кто собирал падалицу, даже дядю, если из предосторожности тот не надел на голову кастрюлю. Красовавшиеся же на дереве спелые абрикосы дядя рвать запрещал. «Я их буду сушить на зиму», — говорил он, наблюдая за моей работой. И действительно, неделю спустя на крыше дома появились противни со зрелыми краснощекими плодами. Тетя, как правило, с палкой, в грязном, подпоясанном веревкой халате, пасла коз за домом.
Брату в этом замкнутом бездуховном пространстве, как понимаю я теперь, было скучно, и он с разрешения мамы стал уезжать то в Пятигорск, то в Ессентуки, то в Железноводск. «Балуешь», — говорил дядя маме, вынуждая ее объяснять ему, что Вова кончает школу и ему, раз уж он здесь, нужно посмотреть лермонтовские места (Вова писал стихи).
Сама же мама просто не выходила из кухни, готовя теперь на всех нас, включая коз, которые, как говорил дядя, члены их семьи и зимой живут вместе с ними в доме. «Вот почему в доме так плохо пахнет!» — говорила я маме. — «И не только поэтому», — отвечала она, не вдаваясь в подробности. Потом у меня появилась подружка — дочь учителя местной школы, на территории которой и жила ее семья. Мама очень обрадовалась и тоже стала бывать у соседей (как тогда мы их называли), отдыхая от плиты, стонов брата и ругани тетки Липы. Не ладилась наша жизнь у дяди, нет, да и привезенные с собой деньги очень скоро стали убывать. «Пожалуй, надо собираться в Москву, вот что!» — сказала мама. И потому в очередную поездку Вовки, но теперь уже в Минеральные Воды, попросила его сдать наши обратные билеты на конец августа и взять новые на более ранний срок.
С каким же нетерпением ждали мы этого срока, который, похоже, понимая нас, стал приближаться. За несколько дней до отъезда учитель помог маме нанять подводу (дядя теперь никакого участия в наших хлопотах не принимал) и договориться, чтобы она приехала за нами в четыре утра. «Ехать не так жарко будет, — сказал учитель. — Дорога-то все время пойдет полями. Но одеться надо потеплее, потом, когда взойдет солнце, разденетесь». Как же я боялась, что вовремя не придет подвода и мы, опоздав на поезд, останемся жить у дяди! И даже горько разревелась, когда мама сказала, что уже четыре утра, а подводы все нет. Но подвода все-таки пришла, и в половине пятого мы, тепло одетые, сидели на брошенном в подводу сене, и дядя Саша (так звали возчика), сказав «С Богом!» и от всей души хлестнув массивный круп лошади, погнал ее сквозь поднимавшийся с полей густой туман. На какое-то время туман зависал в воздухе, но потом рассеивался. И, в конце концов, заалел горизонт и огромный красный шар солнца стал медленно вставать над полями подсолнечника, пробуждая его тяжелые желтые головки, которые теперь при каждом повороте дороги, все разом поворачивались и неотступно следили за солнцем и нами.
«Ну вот и приехали», — сказал дядя Саша, подъехав к железнодорожной станции.
Он помог нам донести вещи до поезда, посадил нас в вагон и пожелал счастливого пути.
Осенью и зимой тридцать девятого мы обживали огромную коммунальную квартиру с длиннющим коридором, в который с одной стороны выходили двери девяти совершенно одинаковых двенадцатиметровых комнат, двух уборных и двух умывальников, а с другой — ванной и большой кухни, все с той же дровяной плитой, что и в Теплом переулке. Соседей оказалась тьма-тьмущая, в каждой комнате по три-четыре человека. Тут была и семья рабочего, и милиционера, и бухгалтера банка, и полковника какой-то службы (позже оказалось КГБ), недавно вернувшегося из Прибалтики, и продавца магазина. Короче, квартира олицетворяла собой своеобразный срез тогдашнего советского' общества, не лишенного, как говорили, даже «старой барыньки на вате» — одинокой неработающей женщины со шпицем по кличке Лилька (никогда раньше, да и позже, тезок среди животных у меня не было). «Барынька на вате» была занята обменом своей комнаты в Москве на комнату в Крыму. И постоянно докучала маме и нам своими просьбами позвонить с нашего личного телефона в связи с поступившим ей «заманчивым предложением», однако счета за разговоры по межгороду (как сказали бы теперь) оплачивала нерегулярно.
И однажды, когда она, уже совсем освоившись в одной из наших двух комнат, больше часа, положив ноги на стул, беседовала со своей московской знакомой, мама не выдержала и наотрез отказала ей в своей любезности. После чего услышала: «А я считала, что мы люди одного круга».
Все же остальные соседи, похоже, так не считали и держались по отношению к нам уважительно. И как говорила мама, «не лезли не только в душу, но и к нам в комнаты».
Освободившись от назойливой соседки, мама продолжала держаться с достоинством и ровно со всеми. Работала она, как и прежде, в школах: вела хореографию и бальные танцы. Брат учился в старой школе в Теплом переулке. С утра уезжал и возвращался к вечеру. Я — в новой, и в час дня уже приходила домой. Ключа от квартиры у меня не было, но, подойдя к двери, я спокойно могла дать не свои два длинных звонка (ни мамы, ни брата дома не было), а один длинный, или два коротких, или четыре длинных, или четыре коротких, но только не три длинных (это были звонки «старой барыньки на вате»), и мне тут же открывали дверь. А когда я выходила на кухню, чтобы подогреть обед, оставленный мамой, на помощь мне тут же приходила тетя Нюра, жена милиционера (дверь ее комнаты была как раз напротив кухни). «Так, будем подогревать обед, — говорила она мне. — Перед тем, как зажечь фитиль керосинки, надо чуть-чуть выкрутить его (учила она меня), а когда он загорится, прикрутить обратно, чтобы не коптил. Потом, когда будешь снимать кастрюльку с огня, сразу огонь не задувай, прикрути еще, а то огонь полыхнет тебе в лицо. Поняла? Ну, давай действуй, пока я стою рядом. Вот так, так! Молодец!» Тетя Нюра не работала, у нее был пятилетний сын, и она вот-вот должна была родить девочку. Так считала она. И родила девочку. А когда пришла зима и она стала выходить с ней на прогулку, то, проходя мимо нашей двери, кричала мне: «Лилька, пошли гулять на бульвар!» Шпиц «старой барыньки на вате» тут же заходился в радостном лае, слыша свою кличку. Но он обманывался. Это звали меня! И, взяв снегурки, я бежала за тетей Нюрой на Никитский бульвар. Иногда, вернее, по выходным дням, тетю Нюру с детьми на бульвар сопровождал ее муж-милиционер. И тогда снегурки к валенкам мне прикручивал он. Вот так!
