Ко мне приблизился тоже брюнет, но невысокий. Мне даже показалось, что ниже меня, правда, я была на высоких каблуках. Мама как раз только что купила мне красивые лодочки, продав на рынке водку, полученную по еще не отоваренным нами продовольственным карточкам. Подошел, поклонился, протянул руку. Я не отказала, как не отказала и после того, как он пожаловался мне на строгую учительницу танцев.

— Ваша учительница, — сказал он, — тут на нас покрикивала на ознакомительном, как она называет, уроке.

— Это моя мама, — сказала я.

Он умолк и промолчал до конца урока, поблагодарив меня на прощание поклоном. Похоже, помня наставления строгой учительницы.

На следующем уроке ко мне устремился другой мальчик, но первый, чуть не сбив его с ног, опередил его и поклонился, назвал свое имя, я — свое, и мы ушли с маминого урока вместе, за что я, естественно, получила хорошую взбучку дома. Однако с тех пор мы вместе вот уже пятьдесят восемь лет. И очень надеемся потанцевать еще на одной нашей свадьбе — бриллиантовой. Серебряная и золотая уже позади, до бриллиантовой осталось дожить всего два года.

Как же я молила Господа Бога дать нам дожить до этой бриллиантовой свадьбы, когда в 2005 году, пройдя обследование в Институте грудной хирургии имени Бакулева и в Институте Вишневского, мы с мужем узнали, что ему грозит мгновенная смерть, а потому «показана» (так сказали врачи) операция, естественно без гарантии, что он встанет с операционного стола: ведь у него три инфаркта, астма, пневмосклероз левого легкого, а теперь еще и аневризма аорты и подвздошных артерий.

Раздумывали мы долго, но все-таки решили жить, сколько велит Господь. И очень, очень надеялись, что Он даст нам дожить до нашей бриллиантовой свадьбы (официально мы были зарегистрированы 9 апреля 1948 года), естественно, желая отметить наш шестидесятилетний юбилей, получив все официальные и неофициальные поздравления и даже шесть тысяч на мелкие расходы к столу. Но почему-то совсем забыли (почему!? Почему?!) об истинном дне нашей состоявшейся близости.

Когда это случилось? Да в тысяча девятьсот сорок седьмом году, но не весной — вечной сообщницей влюбленных, а зимой, почти накануне дня рождения Юры (вполне возможно, 26 декабря). А уж когда в день его рождения 28 декабря сорок седьмого года я подарила ему бритвенный прибор со сделанной на нем гравировкой: «Дорогому Юрке, Лиля. 28.XII.47 г.», Юра был несколько смущен, ведь он еще не брился, а его мама — моя будущая свекровь — сказала: «Ну, все ясно! Дети выросли и любят друг друга. Им надо расписаться, как только Юре исполнится восемнадцать».

Да, мы забыли о самом главном дне нашей жизни и ждали официальной даты регистрации этого события. А Господь Бог не забыл. И, вняв моей просьбе (а вернее, мольбе), дал нам дожить вместе до нашего негласного юбилея и подарил нам к этой знаменательной дате еще один месяц жизни вдвоем.

Юра умер двадцать шестого января 2008 года, не дожив почти два года до своего восьмидесятилетия.

Так вот, семья Юрия Кафенгауза — мальчика, с которым я познакомилась на уроках бальных танцев в седьмой мальчишеской школе, проживала на Большой Якиманке в двух комнатах большой коммунальной квартиры, некогда целиком занимаемой семейством Кафенгаузов. Обстановка дома была предельно скромной: все только самое необходимое, включая старый дубовый письменный стол, жесткое рабочее кресло и мягкое для отдыха. И книги, книги, книги повсюду: на полу, на столе, на открытых струганых полках возносящихся к потолку стеллажей. И картины, картины, картины (все, как одна, без рам) трех сестер: Людмилы Андреевны Прудковской, Тамары Андреевны Кафенгауз и Надежды Андреевны Удальцовой. Картины Удальцовой занимали целую стену.

Таким я увидела дом Кафенгаузов 28 декабря 1947 года, когда впервые оказалась в нем на дне рождения своего будущего супруга. Юра кончал девятый класс, а я десятый. Три месяца спустя, в апреле сорок восьмого, мы с Юрием (ему уже исполнилось восемнадцать) расписались. Расписаться^го мы расписались, но жить по-прежнему продолжали порознь: я — у мамы, а он — у себя дома. Так решили родители мужа. Ведь Юрию еще предстояли выпускные экзамены в школе, и их нужно было пройти достойно. Конечно, мы встречались, но строго по воскресеньям. Потом, как опять же решили родители мужа, когда Юрий получит аттестат зрелости, вся семья, как обычно, но теперь уже включая меня, уедет на дачу.

«На машине с вещами, — сказала Тамара Андреевна, — поедет Андрюша. (С Андреем Древиным, сыном живописца Александра Давыдовича Древина и Надежды Андреевны Удальцовой, которая всегда проводила лето рядом с Тамарой Андреевной, я еще знакома не была.) Он поможет шоферу погрузить наши вещи и поедет с ним в кабине. Мы же все будем добираться до места на поезде (электричек тогда не было). Надо только, чтобы Лиля ночевала у нас, и вы, встав как можно раньше, пока соседи будут спать, уехали из дома. А вот когда мы вернемся с дачи и отпразднуем свадьбу, Лиля останется у нас, и вы будете жить вместе».

В абрамцевской деревне, где была снята дача, цвела и благоухала черемуха, раскрывались набухшие кисти сирени и голубели незабудки, выстилавшие правый берег тогда уже обмелевшей Вори, к которой мы каждый день, встав рано утром, сбегали, прихватив полотенца и мыло, чтобы умыться ее освежающей, незамутненной водой. Потом, вернувшись с реки, завтракали и, взяв на всякий случай корзинку, шли через соседнюю деревню в темневший на горизонте лес, который уже тогда настоящим лесом не был, поскольку, едва углубившись в него, очень скоро с левой стороны возникал забор (как потом мы узнали) одного из участков будущего дачного поселка Академии наук СССР. (Строили его в тот год пленные немцы. Один из них как-то даже забрел в деревню, где мы снимали дачу, постучал в наш дом и попросил хлеба. Юра, естественно, вынес ему буханку.) Нас радовал любой найденный в лесу гриб. Мы показывали его друг другу, осматривали вокруг землю, надеясь найти еще и еще, если, конечно, это были не сыроежки, и шли дальше. В середине июля в заросшем крапивой малиннике мы собирали малину, которую потом с удовольствием ели с молоком (у хозяйки дома была своя корова). Вечерами же, когда темнело, мы слушали деревенскую гармонь и разбитные частушки гулявшей далеко за полночь абрамцевской молодежи. В воскресенье к нам приезжал работавший всю неделю в Москве Бернгард Борисович с домработницей Еленой Ивановной, уже много лет помогавшей по хозяйству семье Кафенгаузов. Она прекрасно готовила. Пирожки с мясом и капустой и витушки (так она называла посыпанные сахарным песком и корицей крендельки) были ее коронным номером.

С Бернгардом Борисовичем мы с Юрой ходили то в поселок художников, где жили родственники четвертой сестры Тамары Андреевны — Варвары Андреевны (он стоял на краю большого оврага), то в дачный, стоявший на высоком берегу реки Вори, где снимал дачу Роберт Рафаилович Фальк, с которым Бернгард Борисович был в дружеских отношениях. Ну и, конечно, гуляли в музее-усадьбе «Абрамцево».

Вот не помню только, писал ли тогда в Абрамцеве Юрий пейзажи? Похоже, нет! Мы, бесконечно счастливые, что теперь могли быть вместе и днем, и ночью, целиком и полностью были заняты друг другом. Нет, и все-таки он что-то писал.

В Москву мы вернулись в двадцатых числах августа и почти тут же сыграли (как принято было говорить) свадьбу. Свадьба была более чем скромной (1948 год!) и, естественно, дома. Собрались родители, родственники и наши школьные товарищи.

Цветов нам нанесли столько, что ими оказалась заставлена вся двенадцатиметровая комната. Свободной от цветов осталась только двухспальная тахта, на которой нас ждали подушки, постельное белье и ватное стеганое одеяло золотистого цвета, под которым нам Тамара Андреевна пожелала дожить до золотой свадьбы. (Мы не только выполнили ваше пожелание, Тамара Андреевна, но и перевыполнили — мы дожили с Юрой до бриллиантовой свадьбы (шестьдесят лет!), правда, под другим одеялом.)