— Нет, нет, не волнуйтесь, я звоню из Москвы, из гостиницы на Тверском бульваре… И потому — мы можем…

Но я его перебила:

— А где же это на Тверском бульваре гостиница? Что-то не припомню. Ну да бог с ней!

— И потому, — продолжил он, — мы можем беседовать сколь долго угодно.

— Сколь угодно долго, — поправила я его, — продолжая бесплатно пользоваться этим еще сохранившимся в нашей стране преимуществом социализма, так?

— Так, так! — подтвердил он, громко смеясь.

— Ну что ж, тогда я расскажу вам, чем завершился мой визит на Знаменку. Знаменка находится в центре старой Москвы, недалеко от Библиотеки имени Ленина.

— Знаю, знаю, но я не имел чести там бывать.

— Так вот, в Дворянском собрании мне прежде всего пришлось держать ответ перед некой старушенцией — специалистом по вопросам религии и церкви — так, во всяком случае, нам ее отрекомендовали. Сухонькая старушенция невзрачной наружности, задержав взгляд на моем имени, двух отчествах и фамилии, подняла на меня свои красноречиво вопрошавшие глаза. Поняв немой вопрос ее озабоченного взгляда, я поспешила успокоить ее: «Православная, православная, крещеная в церкви Николы в Хамовниках. (Кстати, в последнее время я в этом начала сомневаться.) Заповеди чту. В церкви не бываю».

Честно говоря, при теперешней бедности народа, в церкви меня очень раздражает обилие золота, пышные одежды, лоснящиеся холеные лица и тучность служителей Бога. Вполне возможно, во мне говорит генетически заложенный протестантизм отца, при том, что мать у меня православная. Умолчала я только о крепких руках этих служителей, которые, как нельзя кстати, сгодились бы сегодня на заводах, фабриках и поросших лютиками колхозных полях.

«Так, — сказала старушенция, — тогда у меня к вам еще один вопрос: скажите, а кто такой Христос?»

Видя мою растерянность, а, по сути, незащищенность перед воинствующей уверенностью малограмотного человека, которого и на место-то ставить бессмысленно, старушенция стала меня подбадривать:

«Он человек или? Ну, ну, подумайте. Ну!»

«Простите, — сказала я, стараясь держать себя в руках, — я тридцать лет без малого проработала редактором в издательстве «Художественная литература», где переводила на русский язык и издавала португальских и бразильских классиков, сопровождая тексты исчерпывающими комментариями по-любому вопросу о Христе, заповедях, короче Библии, и я позволю себе ваш вопрос оставить без ответа».

— И чем же все это кончилось? — спросил Жорж.

— Да ничем. Просто я поинтересовалась, есть ли у нее еще ко мне вопросы.

«Да, да, конечно!» — ничтоже сумняшеся, ответила она.

«В таком случае прошу великодушно извинить меня. Сегодня я никак не ожидала, что мне придется держать экзамен по такому серьезному вопросу, да еще без подготовки, — съехидничала я, — к тому же, я спешу на встречу старого Нового года. (Это была правда.) С вашего разрешения, я приду как-нибудь в другой раз».

Уже выходя на улицу, я услышала, что она — бывшая медсестра, а сегодня — член Дворянского собрания и, похоже, приемной комиссии.

Господи, да нужна ли мне такая компания — да еще зависимость от таких ее членов, а может, и начальников?

Жорж, слушая меня, посмеивался.

— Правда, позже я все-таки пошла на jour fixé[3], уже из чистого любопытства. И не разочаровалась: любопытного было столько, что хватит на всю оставшуюся… Ой, простите, Жорж, муж, как видно, не дозвонившись по телефону, уже у дверей. Минуту. Я открою ему.

Приложив палец к губам, я открыла дверь мужу.

— Алло! — вернулась я к телефонной трубке.

— А вы, я вижу, шутиха, — сказал Жорж, — любите шутить над людьми.

— Не шутиха, а шутница и не шутить, а подшучивать над людьми. Вот теперь я убедилась окончательно, что ваш русский — благоприобретенный. По-моему, Жорж, на сегодня мы с вами на все сто использовали сохранившееся в нашей стране преимущество социализма: болтай сколько хочешь по телефону, тариф… Вы меня поняли?

— Думаю, да! Наговорились в сладость!

— Не в сладость, Жорж, а всласть!

— Однако, завтра утром я улетаю в Париж, — продолжил Жорж, — правда, скоро буду опять в Москве. Позвоню вам, и, если на то будет ваша воля, мы повидаемся.

Еще он что-то начал говорить о нашей большой немецкой семье, но я, не поняв, о чем он, прервала его вопросом:

— Да, а о какой такой печальной участи отца вам поведал Владимир?

— Он рассказал мне, что ваш отец был репрессирован!

— Да-а-а? Ну, до скорого!

После моего разговора с неожиданно объявившимся у меня «близким» родственником, проживающим в Париже, который всякий раз, когда бывает в Москве (а тому уже три года), общается с моим родным братом, который до сих пор не поставил меня о том в известность, мы с мужем проговорили полночи.

Господи, отец! Кому и зачем ты, брат, я, а может, и твой внук Андрей понадобились спустя шестьдесят лет после того, как ты ушел из жизни? Кто и что надеется теперь извлечь из твоего имени, дворянского происхождения (в Прибалтике сейчас идет реституция бывшей собственности прибалтийских немцев), или твоей боевой юности, прошедшей на полях Первой мировой и Гражданской войн? или твоей трагической смерти? — спрашивала я себя после телефонного звонка неожиданно объявившегося у меня «близкого» родственника.

В тридцать девятом, когда тебя не стало, тебе было сорок шесть, ровно столько, сколько сейчас Андрею, твоему внуку, маме — сорок пять, брату — пятнадцать, а мне — девять. Что же я сегодня помню о тебе, отец, и жизни нашей семьи до страшного тридцать девятого?

Как оказалось, не так уж и мало. У меня был большой красивый папа с большими сильными руками, который поднимал всех нас троих: маму, брата и меня сразу. И мы, как говорила мама, «жили за крепкой папиной спиной».

Ты был военным с тремя шпалами в петлицах и большим начальником на Курсах усовершенствования командного состава запаса РККА. Все эти слова: КУКС, комбриг, комдив, РККА, комначсостав, как и обе стороны широкой лестницы Военторга (туда мы с мамой ездили за покупками) — остались в моей памяти навсегда. Так вот, на КУКСах ты, отец, был большим начальником. Всегда подтянутый, чисто выбритый, аккуратно одетый, внимательный к окружающим, ласковый с нами, детьми, но со всей строгостью наказывавший за серьезные проступки, особенно брата. Ты был всеми уважаем, а нами с мамой любим.

Самым большим праздником в нашем доме был канун Нового года, когда ты со мной и братом садился за большой стол делать елочные игрушки. Гусиные яйца в твоих руках превращались в головы клоунов с кружевными бумажными воротниками, обклеенные цветной бумагой спичечные коробки — в тома произведений Пушкина, Гоголя, Лермонтова с золотыми обрезами, а еловые шишки — в шишки золотые. Елку ты привозил ночью на машине, спускал в подвал и только тридцатого перед Новым годом ставил ее… Тридцатого ли? Скорее (как понимаю я теперь) двадцать четвертого декабря, перед Рождеством. Ставил ее в большой комнате. Может, именно потому и были у нас плотно зашторены окна весь день? Квартира-то находилась на первом этаже, и нарядно одетая к двадцать пятому декабря елка, без сомнения, могла привлечь внимание бдительных граждан нашего переулка (в те годы бдительность была высочайшей!).

Елку, которая наполняла комнату хвойным ароматом, мы украшали всей семьей. Кроме сделанных нашими руками елочных игрушек, мы вешали на нее настоящие крымские яблочки с красными бочками, пряники, золоченые грецкие орехи и конфеты «Соломка», длинные такие, в разноцветных блестящих обертках, хрустящие и очень вкусные. Их оценил и прирученный тобой мышонок. Обычно он выбегал на твой свист из норки за кусочком сала (тоненький кусочек сала к кофе ты по утрам любил положить на черный хлеб, нарезанный квадратиками). А тут мышонок вдруг пожаловал на елку без приглашения, да еще всю ночь, не давая вам с мамой спать, хрустел пряниками и конфетами, за что и поплатился жизнью: на следующий день ты поймал его на буфете и отдал Мурзику. Мурзик, черный-пречерный кот без единого белого волоска, съел его, раз того желал хозяин, но без всякого удовольствия. Как правило, Мурзик мышей не ел. Поймает, придушит, поиграет и бросит. «Кормят тебя слишком сытно, вот что!» — говорил ты. Кот слов не понимал, но старался жить по принятым в доме правилам: ел все, что ему давали, спал, свернувшись калачиком, через форточку уходил из дома и через форточку возвращался. А если вдруг она оказывалась закрытой, орал, как говорил ты, «благим матом» под дверью, пока ему не откроют. И если дверь открывал ты, опрометью проскакивал у тебя между ног и долго не показывался на глаза. Норка, откуда выбегал мышонок, на следующий же день была заделана. И мы с братом остались без развлечения.