И все же прошлое, похоже, не отпускало брата и, преследуя его всю жизнь, в конце концов настигло на пороге в мир иной в образе Жоржа, которого его же собственный сын разыскал в Париже! Да что же пришлось ему пережить?! Ведь Жорж рассказывал, что при встрече с ним брат всегда плакал. Не знаю, не знаю. Знаю только, что на похороны я не пошла бы, нет! К тому же, для меня брат умер тремя годами раньше, когда Жорж после трех лет общения с ним и его семьей вдруг обнаружил меня в Интернете, ничего от брата обо мне не зная. Так что я не пошла бы, нет! А тут мне и не сообщили о его смерти. И, казалось бы, все должно было кончиться. Ан нет! Господь, как мы говорим сегодня, распорядился иначе.

Какое-то время спустя его сын, мой племянник, видевший меня три, а может, четыре раза в жизни — маленьким, лет семи, потом на похоронах мамы (своей бабушки) и раза два у своих родителей — вдруг позвонил мне по телефону и сказал:

— Тетя Лиля?! Это говорит ваш племянник.

Усомнившись в интонации голоса, не походившего

на голос племянника мужа, который живет в Италии и звонит нам, я спросила:

— Какой племянник?

— А у вас что, много племянников? — удивился звонивший.

— Да, у нас с мужем два племянника, — ответила я.

— Ах, так?! — услышала я в ответ знакомые нотки голоса брата и тут же поняла, кто звонит.

— Слушаю тебя, мой племянник!

— Надо повидаться и поговорить.

— О чем? — спросила я, думая, что с опозданием, но он все-таки решил сказать мне о смерти своего отца (моего брата).

— Мне по рабочему телефону разговаривать не очень удобно, — ответил он.

— Ну так зачем ты звонишь с работы? Позвони из дома или на худой конец из автомата.

Кстати, мобильники тогда уже были в ходу.

— Хорошо, — ответил он и повесил трубку.

Чуть позже перезвонил, возможно, из автомата. И, уже демонстрируя мне свою уверенность, что способен меня, старуху, ну конечно же влачащую свои дни, как и его мать, осчастливить своим сообщением, сказал:

— Тетя Лиля, давайте я приеду к вам и все вам расскажу…

— Что все? — спросила я, опять надеясь, что он скажет мне, что его отец умер.

Но нет, вместо ответа он стал настойчиво выяснять, когда же он может прийти. Я принялась думать вслух:

— Так, завтра я никак не могу, у меня будет Соня.

Вряд ли он помнил, что Соня — это моя внучка и его…

Кем же она ему приходится? Племянница?

— Послезавтра, — продолжала я, — да, послезавтра я должна быть в издательстве…

Он явно нервничал, но молчал.

— Послушай, — сказала я, — ты хоть скажи, о чем ты хочешь поговорить?

— Да дело в том, что я ничего не знаю об Эдуарде Николаевиче. — Похоже, его язык не повернулся сказать «о деде». — Не знаю даже, когда он умер.

«Так… хочет знать, когда умер дед, так и не сказав мне, что умер его отец (мой брат)», — подумала я и ответила:

— Уж не решил ли ты после всего того, что случилось с дедом в тридцать девятом, не без участия, как тебе известно, твоего отца, податься в Дворянское собрание?!

Он пробурчал мне что-то невнятное, но тут же назидательно сообщил, что о мертвом говорить плохо не позволено.

— Вернее, не принято, — сказала я, — но я и не говорю плохо, я говорю правду, которая, выйдя наружу, может сослужить тебе плохую службу.

Племянник молчал, так и не обратив внимания на то, что я пропустила мимо ушей, что мой брат мертв, и не спросила, когда он умер. А я про себя подумала:

«А о моем (нашем с братом) мертвом отце твоему отцу (моему брату) в твоем присутствии и присутствии твоей матери и моего мужа говорить плохо было позволено? Ведь он, когда я в последний раз была у вас, опять назвал нашего отца ничтожеством?! А сам, видно, трусил пойти в архив и прочесть отцовский послужной список. Да, да, трусил встретиться на последней его странице с самим собой — пятнадцатилетним. Но последней страницы жизни отца в послужном списке просто не было, вот так! Если бы он пошел, то узнал бы, каким «ничтожеством» был наш отец. Правда, от этого ему морально легче не стало бы, нет!

А вот ты, племянник, смело пошел в архив, но не ради правды о деде, а ради своих амбиций: захотелось стать отпрыском древнего рода, получив фамилию деда. Однако тебе в архиве послужной список не выдали. У тебя же девичья фамилия твоей матери. Вы же на семейном совете решили, что с такой распространенной русской фамилией, как фамилия твоей матери, тебе в России будет жить спокойнее и комфортнее, чем с немецкой фамилией отца! Так что же теперь? Что?»

Так вот, помолчав, племянник повторил мне, что он ничего не знает об Эдуарде Николаевиче (своем деде), даже когда он умер, а чуть позже добавил:

— А мне тут немцы из Ганновера (не помню, может, он сказал из Германии) прислали бумаги, и я должен написать…

— A-а, из Ганновера… — перебила я его, — так у них о моем отце все есть. Я все бумаги передала Жоржу, а он все должен был отправить в Германию.

«Вот отправил ли? Или передал тебе?» — подумала я.

После сказанных мною слов в телефонной трубке воцарилась такая тишина, которая разве что бывает на том свете.

Потом послышались короткие гудки.

Когда же в очередной раз мне позвонил Жорж и сказал, что мой племянник, узнав из разговора со мной, что мы знакомы, был шокирован…

— Лилиана, он прямо так и сказал мне: я был шокирован!

Я ответила:

— А вы, Жорж, признались бы, что дали мне слово, а я — вам, молчать о нашем знакомстве, пока жив Владимир, ведь это его могло убить!

Вот так, отец! В сорок шесть лет от роду твоему внуку захотелось сменить распространенную русскую фамилию своей матери на знатную немецкую, то есть твою, отец! И именно теперь стать Бреверном, когда рухнул Советский Союз, исчез страх, появился Жорж и, наконец, умер мой брат. И когда в Российском государственном военном архиве твоему внуку отказали в получении твоего послужного списка, он, похоже, упросил кого-то из Дворянского собрания получить твой послужной список в архиве Министерства обороны в Подольске. Но, судя по всему, и в Подольске тому, кто приехал, выдали только твою учетную карточку, так как Жорж очень удивился, когда вдруг узнал от твоего внука, что ты владел и датским языком.

— Не датским, Жорж, — сказала я ему по телефону. — Отец не знал датского. Он знал немецкий, эстонский, финский и русский. Так написано и в одном, и в другом его личном деле, архивные копии которых лежат у меня на письменном столе. А вот в учетной карточке в Подольске слово финский написано так, что можно прочесть: датский.

Да, да, отец! Как видишь, внук твой всеми возможными путями пытается получить в архивах твои бумаги, чтобы теперь узнать о тебе все, что его не интересовало все сорок шесть лет его жизни. Ведь он не знает не только, когда ты умер, но и правды, как ты умер, и, главное, почему и где похоронен, но жаждет, просто жаждет получить твою фамилию, а с ней, вероятно, и достоинство отпрыска знатного немецкого рода.

Однако о каком достоинстве (во всех значениях этого слова) может идти речь, если молодой человек, получая паспорт в советское время, из страха, по недомыслию или расчету, а может, и под нажимом матери или отца, который всю жизнь боялся посмотреть правде в глаза и трезво, особенно после девяносто второго, оценить случившееся в тридцать девятом, берет фамилию своей матери, а в постсоветское, когда рухнул Советский Союз, исчез страх, объявился Жорж и умер отец, решает сменить ее на твою фамилию, отец?!

А ведь знатная фамилия, полученная по наследству, — это не только подарок судьбы, но и большая ответственность, и носить ее нужно достойно, а не менять, как платье, по погоде.

После ухода с Радио я работу не искала. Она нашла меня сама. В один из осенних дней шестидесятого года мне позвонили из иностранного отдела Министерства здравоохранения СССР и попросили поработать переводчиком с прибывшим на стажировку в Советский Союз бразильским врачом-кардиологом Омаром Карнейро.