И первенец родился, маленький, тщедушный. Мама и бабушка его долго выхаживали. По ночам он кричал. Ты, как рассказывала мама, не спал, нервничал. Потом он стал спокойнее, стал набирать вес и расти. А когда ему исполнилось пять лет, ты стал уговаривать маму родить второго ребенка: «Вот увидишь, будет девочка, я это точно знаю!» Вначале мама сопротивлялась. «Но ты же такой нервный, опять не будешь спать по ночам!» — отвечала она тебе, но потом сдалась.

И действительно, в двадцать девятом на свет появилась я. Брат, сколько я себя помню, всегда обижал меня. Может быть, конечно, потому, что теперь особое внимание и любовь были отданы новорожденной. Однако позже, когда я подросла, он даже стал надо мной издеваться. Ну как это иначе назвать? Не дать мне глотка воды, когда я просила пить, а самому выпить всю кипяченую воду (сырую нам пить запрещали) прямо у меня на глазах. Или разобрать по прутику и, бросая каждый прутик в огонь, сжечь в печке только что подаренную мне плетеную коляску для куклы. Я уж не говорю о том, как он хватил меня однотомником царского издания Пушкина по голове, когда я маленькая сидела на горшке. Фаянсовый горшок тут же подо мной развалился на две половинки. Брат очень смеялся, а я потом долго лежала вроде бы с сотрясением мозга.

В тридцать седьмом мне было восемь, а брату тринадцать. И летом мы жили, как обычно, на даче в Шереметьевке, но последний год, так как работы на канале Москва-Волга шли полным ходом, и к середине лета дом с участком и фруктовым садом должны были сравнять с землей. Именно в это лето у нас появился еще один член семьи — собака Делька, рыжий доберман-пинчер. «Лучше, если с вами на даче будет собака», — сказал отец. «А как же Лилька?» — спросила мама. В раннем детстве на Зубовском бульваре, где со мной гуляла нянька, меня напугал огромный пес. Какое-то время я заикалась, потом все прошло. «Ничего, — ответил ты, — привыкнет, щенок же. Но он большой и лает громко. Делька, голос!» И Делька с восторгом заливалась звонким лаем в надежде получить награду. Кот принял Дельку с безразличием: как не было, так и нет! С утра пораньше Мурзик исчезал из дома. Брат рассказывал, что видел его у пруда, где тот бегал по берегу и, подпрыгивая, ловил передними лапами бабочек. Потом, похоже, находил валериановый корень, откапывал его и, как говорил отец, «нализывался», а потом, весь в пыли, еле держась на лапах, возвращался домой и, растянувшись на веранде, дрых до вечера, когда, приходил с КУКСов. «Ах, забулдыга, — говорил ты ему, но не будил, — пусть проспится! И вы не будите!»

И вот как-то, когда у нас в очередной раз гостила наша двоюродная сестра Мила (дочь тетки Мани), мы с ней пошли под кустик. За нами увязалась Делька. Только мы сняли трусики, как из-за куста, что прикрывал нас сзади, поднялся одетый в грязную робу, обросший бородой мужик. С пронзительными криками, под громкий, срывающийся на визг лай Дельки мы побежали к дому.

Вечером, узнав о случившемся, отец сказал: «Плохо, надо собираться в Москву, и чем скорее, тем лучше. Похоже, это — строитель канала, заключенный». Кто такой «заключенный», мне тогда было неведомо.

Вообще, в это последнее лето в Шереметьевке все время что-то происходило: отец то уходил в свой КУКС позже обычного, то неожиданно возвращался, а то уезжал в Москву по делам и приезжал назад темнее тучи. Молча ел и молча ложился спать. Мама тоже была какая-то не такая. Тоже ездила в Москву, оставляя меня на брата, а чаще на знакомых, которые жили на соседней даче. В один из таких дней брат чуть не утонул в Клязьминском водохранилище, которое наконец заполнили водой. Отец моей подруги Ирки — не помню, как его звали, — на третий день после пуска воды решил, как он выразился, «его опробовать, пока еще вода чистая». Брат напросился поехать с ним. Ну, а поскольку меня оставить одну было никак нельзя (отец не разрешал), то решили взять и меня.

Войдя в воду, мы с Иркой долго дурачились, изображая, что умеем плавать, естественно, у берега. А брат пошел вперед, сказав, что здесь воробью по колено. Шел, шел, а потом вдруг шагнул (как он потом рассказывал) — а дна нет. Стал барахтаться, махать руками, кричать: «Тону, тону!» Мы с Иркой к тому моменту уже вышли на берег и обсыхали. Дядя Костя (вот, вспомнила, как звали Иркиного отца), который курил папиросу, смеясь, замахал ему в ответ и закричал: «Хватит дурить! Выходи!»

Брат плавать не умел, но выплыл. Только потом все время отплевывался. А позже сказал, что не утонул потому, что от страха утонуть научился плавать. После этого случая сборы в Москву пошли полным ходом. По совету соседки, матери актера Малого театра, у которой было замечательное отчество Феофановна и внук Толя (с ним мы познакомились в это последнее лето в Шереметьевке), мама сняла с яблонь незрелые яблочки и сварила варенье: «Не пропадать же добру!», собрала и упаковала вещи. Отец нашел и подогнал машину. Все погрузил, и часа через два мы в самый разгар лета вернулись в Москву.

Изнывающая от жары Москва встретила нас пышущими стенами домов, раскаленным асфальтом, над которым дрожал воздух, и большим скоплением машин и трамваев на Пушкинской площади. Здесь мы довольно долго стояли, вдыхая запахи бензина и выхлопных газов. Вся мокрая от испарины я, как и мама, старалась не шевелиться. Не шевелилась и Делька. Вывалив язык, она часто дышала, лежа у ног отца. И только Мурзик блаженствовал, дрых под сиденьем.

По возвращении в Москву никаких явных перемен в жизни нашей семьи не произошло. Ты, отец, как и прежде, работал. Во всяком случае, каждый день рано утром уезжал в Хлебниково и поздно вечером, разве что иногда уж очень поздно, возвращался. И если я еще не спала, то слышала: «Почему так поздно? Где ты был? Опять выпил!» Что ты отвечал маме, я не слышала. Возможно, потому, что уже спала.

С сентября мама, как и раньше, вела кружок хореографии в московской школе № 7. Брат учился в восьмом классе, я пошла в первый. Возиться с Делькой было некогда и некому. Мурзик, по обыкновению, с утра через форточку отправлялся на улицу, но к нашему приходу всегда был дома. В одиночестве Делька грызла обувь, оставляла по углам, как ты, отец, выражался, «визитные карточки», и в один из дней ты ее куда-то отвез. И, как потом сказал, «сдал». Привязаться к ней за последнее, короткое для нас, лето тридцать седьмого мы не успели, а потому и не переживали. А вот когда пропал Мурзик — не вернулся домой на ночь, не появился на следующий день и в последующие, — мы забеспокоились. Где он? Куда подевался? Брат обследовал все закоулки нашего двора, заглянул на помойку, обошел соседей, расспрашивая всех и каждого: «Не видали ли вы нашего Мурзика, черного-пречерного кота без единого белого волоска?» Никто не видел. Только спустя неделю одна старая злыдня, что жила на третьем этаже, крикнула вдогонку брату: «Забери своего Гитлера. Он все газеты у нас порвал. Бросается на стены, когтями рвет обои и орет как бешеный». Кто такой Гитлер, я тогда не знала, но явно это был плохой человек, раз так назвали нашего милого Мурзика за то безобразие, что он творил. Но, став Гитлером в чужом доме, где, похоже, его насильно удерживали и, вынуждая ловить мышей, морили голодом, у нас Мурзик стал опять Мурзиком, но неделю спустя сдох. Как же он, несчастный, тяжело умирал, лежа у печки! Какие умоляющие кидал на нас взгляды! Как душераздирающе мяукал! И все мы трое: мама, брат и я (тебя, отец, теперь мы видели только по утрам) решили вызвать ветеринара. Когда ветеринар пришел, у Мурзика уже начались судороги. «Ничем помочь не могу, — сказал он. — Ваш кот, скорее всего, съел отравленную мышь». В подвале дома время от времени травили мышей. Когда-то наш первый этаж был торговым помещением, которое отец взял под застройку и сделал отдельную квартиру. Мышей Мурзик не ел (мы его хорошо кормили), он распугивал их своим кошачьим запахом, но у злыдни той, возможно, с голодухи и съел. Мы горько оплакивали Мурзика, а мама даже забыла, что у нее урок, и не пошла на работу.

Теперь ты, отец, все чаще и чаще после работы пропадал в Латышском клубе и возвращался домой за полночь, вначале навеселе, потом хорошо подвыпив, а потом и просто пьяный. Ссорился с мамой, упрекая ее в непонимании происходящего: «Ты ничего не понимаешь, начались аресты эстонцев, латышей и, конечно, немцев. Исчез такой-то, арестован такой-то, вызван на допрос такой-то. Скоро придут за мной, а ты танцуешь!» (Да, мама танцевала. Как теперь я понимаю, зная о готовящемся увольнении отца из кадров, она пошла на курсы бальных и западных танцев, чтобы в случае чего заработать для всех нас кусок хлеба. Ведь одним уроком хореографии, да еще в обычной общеобразовательной школе, не прокормишься.) «Да, танцуешь! С кавалерами! — кричал пьяный отец вне себя от ярости. — А этот усатый…» — и, выхватив револьвер (ты имел личное оружие), палил по висевшему у нас в большой комнате портрету Сталина, не отдавая себе отчета, что за стеной могут услышать соседи и сообщить, как говорили тогда, «куда следует». На следующий день с утра пораньше мама бежала покупать новый портрет вождя, чтобы повесить его на прежнем месте. И так было не однажды. В один из таких дней ты случайно (случайно ли?) прострелил маме ногу. Не протрезвев сразу, ты прокричал: «Не будешь танцевать! Слышишь? Не будешь танцевать!» В квартире потом долго стоял кислый запах пороха. Маму увезли в госпиталь. Ты ее сопровождал. А когда привез обратно, ухаживал за ней, как говорила она, «как в первые дни нашей совместной жизни. Ты, Лилька, этого помнить не можешь: ты была маленькая, а Вовка помнит!»