За дверью стояла Дина Бернике, дочь наших близких друзей, красивая черноволосая девушка. Заплаканная, с белым от страха лицом и растрепанными волосами, она тяжело дышала от быстрого бега.

— Они их всех взяли, — с трудом переводя дыхание, сказала она.

Рыдая, она отрывисто рассказала, что ее родителей забрали русские и увезли в грузовике.

— Ничего не объяснили. Приказали с собой теплые вещи взять и все.

Дина была в отчаянии. Она спрашивала нас, не знаем ли мы что-нибудь обо всем этом, не значит ли это, что ее родителей ссылают в Сибирь.

Мы знали не больше, чем она, но допускали, что ее предположения, возможно, верны.

Дину не увезли вместе с родителями потому, что у нее была другая фамилия — ту, что взяла ее мать после первого брака.

Вот так начался тот длинный день.

Но жизнь, несмотря на тревожные известия, продолжалось, Израэль стал собираться на работу. В то время он работал на фабрике «Лабор», ставшей государственной, как и все литовские предприятия. Прежними владельцами фабрики были немцы. Их после оккупации Литвы Советами репатриировали в Германию. Новому руководству нужны были специалисты со знанием русского языка. Израэля определили на должность экономиста.

Перед уходом на работу он решил зайти к нашим соседям — семье Телиц, чтобы узнать что-нибудь по поводу случившегося.

Он ушел, а через несколько минут снова раздался стук в дверь. Но прежде чем мы успели подойти к двери, ее открыли снаружи, и в дом вошли три офицера НКВД в хорошо известной военной форме. Их сопровождал человек в гражданской одежде. Позже мы узнали, что этот гражданский был членом районного комитета Коммунистической партии в городе Вилкавишкис. Он выглядел очень напряженным и разговаривал с нами вызывающе агрессивно.

Мы поняли, что пришел наш черед и что с нами должно произойти то же, что и с семьей Бернике сегодня утром.

Когда Израэль вернулся от Телицей, ему приказали встать лицом к стене, и один из офицеров обыскал его. Мы все это время стояли с поднятыми руками. Вместе с Израэлем вошла госпожа Телиц. Увидев происходящее, она тотчас хотела уйти, но ей приказали остаться, и она оставалась в доме до тех пор, пока мы все из него не вышли. Было ясно, что офицеры НКВД не хотели, чтобы люди узнали об этой акции. Это могло вызвать беспорядки и панику.

Через некоторое время в доме начался обыск. Все осмотрели, перерыли, перевернули вверх дном. Отвернули ручки от дверей и шкафов, прощупали все подушки… Ничего не оставили без внимания. Чувствовалось, что у этих людей большой опыт в подобных делах.

Впервые наш дом подвергался обыску (сколько еще их будет потом!), но такими униженными и оскорбленными, как во время этого первого обыска, мы никогда себя не чувствовали.

От нас уже ничего не зависело, мы не распоряжались собой и ничего не могли поделать. Наши вещи больше не принадлежали нам, и мы беспомощно наблюдали, как чужие, противные руки прикасаются к ним, как внимательно рассматривается каждый отдельный предмет. Так, как если бы внутри была спрятана бомба или, по крайней мере, секрет государственной важности.

Конечно, дело было не в материальной ценности этих вещей, а в том, что каждая из них имела свое собственное значение для нас, свою историю, хранила воспоминания о том, по какому случаю и когда была приобретена. Все эти предметы — осязаемые воспоминания об оставшейся позади жизни, о которой потом мы будем вспоминать с такой ностальгией и грустью.

И когда офицеры с суровыми и высокомерными лицами дотрагивались до этих вещей, откладывая или осматривая со всех сторон, у нас было ощущение, что они лапают нашу душу.

Только с годами и опытом мы научились быть не такими чувствительными и, чтобы выжить, отстраняться от происходящего.

Особое внимание обратили на письменный стол Израэля. Все на этом столе, под ним, за ним и внутри было осмотрено самым тщательным образом, и каждый листок долго изучался.

— У вас есть оружие? — спросил один из офицеров.

Никакого оружия у нас не было, но Израэль сказал, что у него есть охотничий нож. Он так и не вспомнил, где этот нож лежит, и его не нашли, хотя в доме еще раз обыскали все.

Во время этого кошмара нам не разрешали двигаться. И все же бабушка (мама Израэля) ухитрилась пробраться в спальню, где у нее хранились драгоценности, чтобы спрятать их.

Человек, руководивший обыском, сделал сначала вид, что ничего не заметил, но спустя некоторое время ворвался в спальню и застал бабушку врасплох, с коробкой в руках. Вырвав коробку, он начал кричать, обвиняя ее в нарушении приказа не двигаться с места.

Он ругался, угрожая арестовать ее и уверяя, что они знают, как поступать с такими, как мы, «остатками капитализма».

Атмосфера стала еще более тягостной и напряженной.

Бабушке позволили взять только часть вещей из коробки, после чего приказали нам упаковать чемоданы. И пока мы их упаковывали, офицер еще несколько раз подходил к бабушке и, выхватывая вещи из ее рук, кричал: «Вам это больше не понадобится!»

Так же, как и родителям Бернике, нам приказали взять теплые вещи, но не больше ста килограммов. Наверное, по правилам НКВД, этого было достаточно для пяти человек: трех взрослых и двоих детей.

Странно, но еще несколько недель назад, я думала, что если нам придется бежать, то детские вещи я положу в большой пододеяльник. Поэтому я знала, что делать, и мне действительно удалось упаковать в него почти все детские вещи.

Мы сказали офицерам, что наш пятилетний сын Шнеур находится на ферме у кузена Израэля. Они пообещали заехать за ним после того, как мы соберемся.

Перед выходом из дома я спросила Израэля, что делать: ведь мы не сможем взять люльку для нашей восьмимесячной дочки Гарриетты. Израэль лаконично ответил: «Ты что не видела, как русские женщины пеленают своих детей? Сделай то же самое».

У дома нас ждал грузовик. В кузове уже сидела женщина с ребенком. Настал момент прощания. Мы не могли сдержать слез, но, к счастью, прощание не было долгим. Офицеры нас торопили, подгоняя словами: «Давай! Давай!».

За все время этих драматических сборов голова была занята практическими вещами: взяла ли расческу и мыло для Гарриетты, любимую игрушечную лошадку Шнеура, бритву для Израэля и многие другие вещи, казавшиеся мне очень нужными. Среди всего этого меня вдруг пронзила мысль о моей семье в Дании. Чем они занимаются сейчас, продолжают ли жить мирной жизнью? Или же безумный мир, в котором оказались мы, тоже вторгся в их дом, и нем происходят такие же трагические события?

Думала я и о том, что нас ждет. Когда в 1935 году я впервые приехала в Литву, мне казалось, что это слишком далеко от Дании. А сейчас, я знала, что меня увезут еще дальше, но куда и на какое время — не известно.

Чемоданы и узлы мы бросили в открытый кузов грузовика, сели на них и объяснили, как доехать до фермы. Грузовик, рывком тронувшись с места, поехал.

Вот так началась наша поездка. Длиною в шестнадцать лет.

Проезжая по улице, мы заметили, что в окнах, за задернутыми занавесками стоят люди. Они были испуганы; они понимали, что происходит что-то необычное. Никогда до этого они не видели грузовики с чемоданами и узлами, а на ник — мужчин, женщин и детей, охраняемых вооруженными офицерами НКВД. В нашем тихом городке в то июньское утро было необычно много военных грузовиков. В тот день забрали многих.

Нашу семейную ферму площадью около сорока гектаров содержал Изя, кузен Израэля. Изя был холост. По хозяйству ему помогала экономка Маня. Шнеур ее очень любил и всегда с удовольствием оставался на ферме. Ему нравилось, что там много животных и птиц — лошадей, коров, уток, гусей. Словом, в хозяйстве нашего кузена было на что посмотреть и чем заняться.

Грузовик остановился метрах в ста от фермы. Два офицера с оружием вошли в дом. Вскоре вышел Шнеур с маленьким чемоданом в сопровождении этих двух вооруженных мужчин. По нему не было видно, что на него как-то подействовала обстановка. Такое хладнокровие он, кажется, сохранил на всю жизнь. И при всей трагичности нашего положения мы не могли сдержать улыбки при виде нашего маленького сына, марширующего с чемоданом в руке между двух мужчин с заряженными ружьями.