Мы долго и тщательно продумывали разные варианты, как связаться с посольством Дании. Однако вскоре все разрешилось самым неожиданным образом. Мы узнали, что Яков Иванович Климов собирается в командировку в Москву, и Израэль решил поговорить с ним. Он сказал Климову, что я хочу связаться с посольством Дании в Москве, чтобы сделать запрос о моих родственниках в Дании, но мы не осмеливаемся отправлять такое письмо по почте. Израэль попросил его взять письмо и проследить, чтобы оно попало в датское посольство. Без каких-либо колебаний Климов согласился отвезти письмо, добавив, что ему это не трудно будет сделать.
Да, действительно, сделать это было не трудно. А что если обнаружится, что он действует как курьер каких-то депортированных, которые хотят связаться с западным посольством? Тогда у него могут возникнуть серьезные проблемы, даже несмотря на его высокую должность и многолетнее членство в партии. В то время людей сажали в тюрьмы и лагеря и за более мелкие провинности. Я думаю, что Климов хорошо осознавал огромный риск, связанный с нашей просьбой, но, тем не менее, не колеблясь, взял наше письмо из чисто человеческих побуждений.
Э го был один из самых мужественных поступков тех людей, которые помогали нам на протяжении всей нашей ссылки. Помощь Климова стала решающей в нашей судьбе, и в наших сердцах мы навсегда сохраним благодарность этому человеку. Он охотно выполнил, казалось бы, очень простую и безобидную просьбу, которая несла в себе как серьезную опасность для его жизни и карьеры, так и далеко идущие последствия для нас.
Вечером мы решили, что я напишу письмо. С замиранием сердца и множеством мыслей, проносящихся в голове я села писать. За шесть лет это было мое первое письмо, которое я писала на датском языке.
Покровск, 22 июля 1946 года.
Посольство Дании,
Консульский отдел.
Уважаемые господа, позвольте обратиться к вам со следующей просьбой.
Прошу вас помочь мне в поисках моих родителей, братьев и сестер, которые проживали в Копенгагене в июне 1941 года.
Мои родители, г-н и г-жа М. Эпштейн, жили по адресу Кристалгаде, 12, 5-ый этаж. Мой брат, Айзик Лахманн, жил по адресу Радмапдсгаде, 51, 4-ый этаж.
Со дня моего отъезда из Литвы, из Кибартай, в июне 1941 года я не имела о них никаких известий и очень обеспокоена этим.
Я буду очень признательна, если в посольстве Дании рассмотрят мою просьбу:
И еще: не смогли бы вы дать мне адрес г-на Хегсбро Хольм, жившего в Аксельборге, Копенгаген V.
Если будет возможно, пожалуйста, сообщите моим родителям, что я, мой муж и двое наших детей живы и здоровы.
Искренне ваша, Рахиль Рахлин, урожденная Лахманн.
Мой адрес: Якутия, Покровск, Селекционная станция.
Основная идея моего письма — восстановление связи с нашими родственниками и с миром, от которого мы были отрезаны шесть долгих лет. Я написала именно такое письмо после мучительных раздумий, полностью сознавая, что ни в коем случае не должна сообщать ничего, что могло бы оказаться губительным и для Климова, и для нас, если письмо будет перехвачено. Например, я не могла прямо написать, что мы были депортированы. Однако, сообщив, что мы уехали из Литвы в июне 1941 года, я предполагала, что получатель поймет, как и каким образом мы оказались в Якутии.
По именам и адресам моих родственников в посольстве узнают обо мне, а если не смогут связаться с моими родственниками, то тогда через Хегсбро Хольма, генерального секретаря Сельскохозяйственного совета Дании, узнают, кто я такая. По делам, связанным с импортом литовских лошадей в Данию, Хегсбро Хольм приезжал в Литву в 1937 году и посетил нас в Кибартае. С ним и датской делегацией мы были приглашены посетить самый большой конный завод Германии — Тракенхен, в Восточной Пруссии, что было большой честью для таких очевидных неарийцев, как Израэль и я. И позже по разным делам мы встречались с Хегсбро Хольмом в Копенгагене.
Естественно, мне очень хотелось узнать, как в посольстве Дании отреагируют на мое письмо. Я понимала, что для них оно — как послание из космоса. Они не знали человека, который им написал, не знали, в каких условиях живет отправитель, и как поддерживать с ним контакт. Я представляла, какое удивление вызовет мое письмо в посольстве, какие мысли и предположения будут у датских дипломатов. В то же время я почти не сомневалась, что они сделают все возможное, чтобы связаться с нами и попытаться помочь нам при условии, что письмо дойдет до них.
Я до сих пор понятия не имею о том, как оно попало в посольство Дании в Москве. Только много лет спустя узнала, что оно попало туда через полтора месяца.
В середине октября в дверь постучал почтальон. И уже по конверту, который он вытащил из своей сумки, стало ясно: письмо пришло не из советской организации. Его отправителем было посольство Дании в Москве.
Вне себя от возбуждения, трясущимися руками я вскрыла конверт. Короткое сообщение, напечатанное на очень хорошей бумаге и подписанное г-ном Доссингом, поверенным в делах Дании в СССР. Он сообщал, что связался с моими родственниками в Копенгагене. Все они живы, здоровы и передают нам привет.
Меня охватила неописуемая радость. Какое счастье, что я, наконец, узнала, что мои любимые живы и здоровы! И в то же время совершенно была ошеломлена мыслью, что установлен контакт с датскими властями и что отсюда мы можем теперь писать им и со временем сможем обратиться с просьбой о получении въездных виз в Данию. Но это было только начало. Мы слабо понимали, сколько лет еще должно пройти, и какие трудности нам предстоит преодолеть, пока наша надежда не станет реальностью.
Прошло много времени, прежде чем я получила еще одно письмо из посольства Дании. Еще больше времени прошло, пока, наконец, наладилась регулярная переписка с моими родственниками в Копенгагене. И тем не менее, самое главное, удалось сделать. Связь была установлена. Родные люди «из нашей части мира» узнали, где мы и что с нами случилось.
Моя беременность протекала без осложнений. Я не делала гимнастику и даже не ходила к врачу. Я полностью положилась на себя, и у меня неплохо получалось.
Проблема была с детским бельем: в Покровских магазинах для новорожденных никакой одежды не продавали. Но, к счастью, у меня кое-что осталось из одежды Гарриетты, и я сумела что-то сшить и связать за девять месяцев беременности. Кроме того, для каждого новорожденного государство выделяло по восемь метров белой фланели. Говорили, что это личный подарок от самого Сталина. Так что к Новому году я приготовила достаточно много детской одежды, чтобы по советским стандартам мой ребенок был хорошо одет.
Я продолжала работать в яслях: хотелось прибавить больше дней к послеродовому отпуску. По трудовому законодательству Союза ССР, дородовый и послеродовой отпуск — семьдесят два дня.
Незадолго до того, как должны были появиться на свет наши детки, мы с Александрой Сергеевной попросили врача осмотреть нас. Наш врач, Нина Ивановна, полная, средних лет женщина, была очень добрая и внимательная. Между прочим, она у нас покупала кое-какие вещички. Как и сегодня, так и тогда русские приходили в полный восторг от какой-нибудь западной вещи, и Нина Ивановна купила у меня несколько юбок и платьев.
Осмотрев нас, она сказала, что мы разрешимся через неделю: у Александры Сергеевны будет девочка, а у меня — мальчик.
Меньше чем через неделю, в субботу вечером 11 января у Александры Сергеевны начались схватки, и муж сразу увез ее в больницу на санях, запряженных лошадью.
Зима в тот год была, пожалуй, одной из самых суровых, и температура почти все время держалась около -50, а в некоторые дни понижалась и до -55. Было почти десять часов вечера, когда Сагитов вернулся на санях из больницы. Он вошел к нам в комнату и сказал, что оставит их у дома, поскольку они, возможно, нам скоро понадобятся.
