Мой новый друг курил не только крепкую махорку, но и опиум. Он не пытался скрывать это от меня и признавался, что ему нравится опиум. Время от времени он курил его и на работе.

Однажды мы ехали с ним в повозке на участок, что за несколько километров от селекционной станции. Туда мы ездили уже несколько раз, и обычно Миша был за возничего. Вот и тогда я сидел рядом с ним. Вдруг, взглянув на Мишу, я увидел странное застывшее отсутствующее выражение глаз и понял, что он спит с открытыми глазами. Он ни на что не обращал внимания и, казалось, был в каком-то другом мире. Однако с нами ничего не случилось. Лошадь знала дорогу, и навстречу нам никто не попался. Когда мы приехали на место, я пошел осматривать растения и делать записи. Закончив дела и вернувшись к повозке, я увидел, что Мишино опьянение прошло, и он снова весел и в хорошей форме. Несколько раз я замечал, что когда он приходил в себя после опиумного опьянения, энергия из него буквально выплескивалась, и он все делал с потрясающей скоростью. Это выглядело так, будто он выполнял какие-то волшебные трюки.

Миша выращивал свою собственную махорку, и его кисет был полным круглый год. Наш начальник Тарасов курил много, но редко носил табак с собой. Каждый раз при виде Миши он спрашивал: «А не найдется ли у тебя табачка на самокрутку?» И каждый раз с дружеской улыбкой Миша протягивал ему свой кисет. Тарасов брал кисет и закручивал очень толстую самокрутку, которую он научился делать левой рукой раньше, чем ею писать. Миша убирал кисет к себе в карман без комментариев. Лишь однажды он не сдержался и сказал мне: «Я не против того, что он курит мой табак, но не могу понять, почему он закручивает такую толстую самокрутку».

Мне очень нравилась моя работа в детском саду, но неожиданно из яслей, которые находились рядом с садом, уволилась нянечка, а заменить ее было некому. Мне предложили пойти на ее место, поскольку «у меня отлично получится». Я была польщена и на следующий день приступила к новой работе.

Каждое утро я принимала у родителей детей, мыла их, если нужно, переодевала. Обращалась я с ними так же, как и со своими собственными детьми, когда они были маленькими. И мой труд вознаграждался, когда я видела, как запущенные дети превращались в хорошеньких ухоженных ребятишек.

Весной 1946 года нам предложили переехать в большую комнату в дом, где жил научный руководитель селекционной станции Нургали Хабибулович Сагитов, башкир по национальности. Он жил там с женой и сыном Володей. Мы, естественно, сразу же приняли предложение и переехали в новую комнату.

В крепком бревенчатом доме — три комнаты, прихожая и кухня. Комната, которую нам выделили, — большая и светлая, с двумя окнами. Без сомнения это была самая лучшая комната из всех, в которых мы жили за время нашей депортации.

Вскоре к моей радости по поводу улучшения жилищных условий прибавилась еще одна: я поняла, что забеременела. Когда мы жили в Литве, я хотела, чтобы у меня было много детей и, конечно же, чтобы жизнь их была спокойной и обеспеченной, и там это было возможно. А теперь все стало по-иному. Мы — постоянно преследуемые ссыльные, без прав и какой-либо определенности на будущее. И в таких условиях произвести ребенка на свет… Что я могу ему дать? Как я могу быть уверена, что у него будет нормальное и спокойное детство? Да и вообще, имею ли я право рожать еще одного ребенка, когда у нас уже есть двое, и мы едва сводим концы с концами?

Нелегко было решить, что правильно, а что неверно в нашем положении. Но, размышляя о жизни, о способности человека выживать, преодолевая все испытания и невзгоды, я поняла, что должна показать, что и моя воля к жизни не сломлена. И приняла решение: мой ребенок будет жить! Да, он будет жить, а мне пока остается только надеяться и верить, что он будет жить в более добром и гуманном мире, чем тот, который сейчас окружает нас.

Оказалось, что жена Сагитова — Александра Сергеевна тоже беременна и должна разрешиться примерно в те же сроки, что и я. Будучи женой научного руководителя, она привыкла к другому уровню быта и с трудом приспособилась к примитивным условиям жизни на селекционной станции. Она принадлежала к элитарному советскому классу, и я впервые в жизни познакомилась с женщиной из такого общества.

Так же, как и происхождение, у нас и положение было разное. Сагитов, являясь представителем одного из национальных меньшинств — башкиров, был членом партии и уважаемым ученым, пользовавшимся всеми сопутствующими преимуществами и привилегиями. Он приехал на селекционную станцию ненадолго, только для того, чтобы закончить научный проект. И потом должен вернуться в свой институт, находящийся недалеко от Москвы. Он получал высокую зарплату и, кроме того, надбавку за работу в тяжелых северных условиях. Семья Сагитовых отоваривалась в «закрытом» магазине. У них не было проблем, с которыми постоянно сталкивались мы, чтобы обеспечить себя даже самыми необходимыми продуктами.

Война закончилась, карточную систему отменили. Но теперь стало еще труднее покупать хлеб и сахар, не говоря уж о масле. Пока были карточки, нам гарантировался, по крайней мере, минимум продуктов. Сейчас же — никаких гарантий. Нас теперь отсылали на частный рынок, где цены зашкаливали. Такие расходы мы позволить себе не могли.

Александра Сергеевна — очень красивая, элегантная и утонченная женщина, и я все время думала, как ей, должно быть, трудно жить в таком холодном захолустном краю. Одно, но очень слабое утешение: не мы одни вынуждены жить в таких тяжелых условиях. Александра Сергеевна занималась приготовлением пищи, все остальное делали ее муж и прислуга, которая работала целый день. У Сагитовых была корова, за которой тоже ухаживала прислуга: чистила, мыла и доила ее.

Вскоре я подружилась с Александрой Сергеевной, мы подолгу с ней беседовали, тем более что были обе беременны. Она рассказывала мне об их жизни до того, как они приехали на селекционную станцию, о доме в городе к юго-западу от Москвы, о своих планах после возвращения отсюда. Она очень интересовалась жизнью на Западе и всегда с восторгом смотрела на те наши западные вещи, которые у нас еще оставались.

У нас никогда не возникало проблем, когда мы готовили на общей кухне. Наоборот, мы часто помогали друг другу практическими советами по ведению хозяйства.

Я уже неплохо говорила по-русски, и проблем с языком у меня практически не было. Я стала много читать: Пушкина, Толстого, Тургенева, Достоевского и многих других известных авторов, произведения которых не читала на датском. На селекционной станции была хорошая библиотека, и я стала ее постоянным посетителем.

Теперь, когда я не только читала, но и свободно говорила по-русски, многие признавались, как им вначале трудно было понять меня. И хотя не понимали ни слова, они кивали головами, притворяясь, будто все поняли.

Однажды, кажется, в начале июля 1946 года, в одной из газет мы прочитали, что несколько западных стран, оккупированных немцами во время войны и теперь освобожденных, вновь открывают свои посольства и представительства в Москве. И Дания — в их числе. Я помню, что прочла это сообщение с учащенно бьющимся сердцем. У меня сразу же появилась мысль связаться с посольством Дании, но я не знала как. Кроме того, Израэль и я понимали, насколько это рискованно. Нельзя было исключать, что власти отреагируют на это неоднозначно, и мы подвергнемся еще более суровым испытаниям за попытку связаться с представителями иностранного государства. Возможно, что нас обвинят в антисоветских намерениях, шпионаже или подрывной деятельности по заданию мирового империализма. Короче, во всем, что советским властным чиновникам придет в голову. Мы хорошо понимали, что изобретательности в таких делах им не занимать.

Примерно в это же время Израэль получил ответ на запрос о судьбе его семьи, оставшейся в Литве. Власти сообщали, что не смогли найти его родственников — все они были уничтожены нацистами.