— Опомнитесь...

Он шарил руками по ногам — по этим бабьим сапожкам, по хромовым, пахнущим ваксой сапогам, по лаптям стариков, цеплялся за юбки и платья, за полы плащей и армяков. И все пытался поднять голову, чтобы увидеть деда Федота, но его не было среди мятущихся лиц.

— Опомнитесь...

...На всю жизнь останется в памяти Саньки Клязьмина ненависть простых людей к бандитам. Эти вот пахнущие ваксой сапоги, лапти, эти лютые глаза, свербящие тишину крики приведут его вскоре к Колоколову. И станет он волостным милиционером на Игумново и Ченцы. Будет гонять на лошади с наганом в кобуре по глухим деревням и селам, составляя акты на незаконные порубки леса, разбивая самогонные аппараты, разнимая с риском для жизни драки деревенских парней, выгоняя из лесов последних дезертиров.

Будет... А пока он царапал ногтями скользкие бревешки и ледяной холод реки сжимал ему горло. Он видел эту бурую от глины воду у самых глаз. Еще немного, и река обнимет его, раскачивая, помчит вниз, туда, к Воробьиной мельнице, к разрушенной плотине, зияющей страшно смолистыми обломками свай.

Грянул выстрел с дороги, и толпа отхлынула разом. Ноги замелькали уже на другом берегу — вереницей богомольцы стали подыматься в гору, в лес, ведущий в Посад, в монастырь. А в луговине заплескались колеса, заскрежетали втулки и послышался чей-то совсем незнакомый Саньке голос. Он попытался встать, а сил не хватало, оперся на перила.

— Понадеялся я на себя, сам захотел арестовать, — сказал соскочившему с подводы Косте. — Да зря... По голове посохом, верно, дед Федот. Так что и ноги не стоят.

— Эх, — даже выругался Костя, — было сказано, что делать.

— Смотрю, народ — все вроде как деревенские, свои, крестьяне, — бормотал уныло Санька. — Чего ждать... Ну, не думал, что эти мужики да бабы так люты на бандитов. Едва не утопили меня вместо бандита...

— Эх ты, — уже тихо и укоризненно прибавил Костя, помогая Саньке встать прямо. — Где дед Федот?

— Не знаю, — раздосадованно махнул рукой Санька. — Ну и злы люди. Как собаки, со всех сторон. Задрали бы, утопили бы... А я не знаю, что и делать...

— К дисциплине привыкать, — сказал сердито Костя, подсаживая его на подводу, — к служебной дисциплине.

Груша засмеялась, и не было в ее смехе никакого сочувствия, а только безразличие и ледяной холод. И Санька, сплюнув под ноги, добавил с горечью:

— Какой я сыск... никакой.

— Ничего, — стегнув лошадь, погнав ее в гору за богомольцами, сказал Костя. — Не сразу. Обучишься...

Он остановил подводу возле толпы, которая, как для защиты, сгрудилась, слилась воедино. Кажется, кольт в его руке их нисколько не пугал — смотрели отчужденно и зло.

— Эвон, Грушка-то. Стал быть, тоже, — сказал кто-то.

Груша развернулась так резко, что копна волос под платком подлетела, точно желтый зонт.

— Что — тоже? — закричала она. И выругалась втихомолку. Из толпы хахакнули.

Опять сказал все тот же, за спинами, спокойно и мирно:

— Волосня какая, а язык с чесноком засолен...

Груша вертела головой. Кулаки были сжаты — вот она сейчас кинется в толпу, в драку.

— Куда дед Федот подевался? — спросил Костя, оглядывая людей. Этих старух и стариков, баб, разрумянившихся на весеннем ветру, мужиков с пьяно блестевшими глазами. Подумал вдруг, что, не выстрели он, утопили бы и правда они Саньку, чего доброго, и так же вот шли бы в гору, в лес, к монастырю. Правда, значит, истосковался так народ по доброй и мирной жизни, что на пути к господу богу готов был принять на свои души такой тяжелый грех.

— Нужен он нам для пользы дела. Из губернского розыска я сам...

Минуту стояло молчание, только слышен был шуршащий гул весенней воды от берегов, негромкий кашель, чавканье копыт лошади. Потом один из мужиков хмуро ответил:

— Кто вас тут знает в такой глухомани. Из губернии аль с лесу, от банды...

— В кузне я еще работал, в Игумнове, — сказал Костя, не зная, какими словами заставить людей быть ближе, откровеннее. — С Иван Ивановичем Панфиловым... На «Неделю красного пахаря» приезжал...

— Ага, я и то смотрю, — проговорил уже весело какой-то мужик в плаще. — Верно, он из Игумнова, — обернулся к толпе, разевая рот. — Подбивал бороны да плуги... Разве бандит станет у горна возиться.

Теперь толпа сразу подобрела, и синеглазая бабенка протянула руку к дороге, уходящей вправо.

— Как стукнул он твоего дружка, и — туда. Шустро так, будто молодой...

— Я и то подумал, — сказал опять мужик в плаще. — Коль за душой светло, чего бы бегать хоть от бандита, хоть от новой власти... — Туды, туды побег, — подтвердил он. — Катите, может, и сыщете где за кочкой.

Костя развернул лошадь на другую сторону. Но не проехал и десятка саженей, как остановил ее. В лесу, между стволами сосен, показалась фигура всадника. Вот он выехал на освещенную солнцем поляну, и Костя узнал Колоколова. За ним ехали тоже на конях два волостных милиционера, в шинелях и с непокрытыми головами, с винтовками за спинами. Позади катила телега, а возле нее шел Евдоким Кузьмин. Дальше гурьбой стала спускаться к мосту ватага незнакомых Косте людей, и среди них Олька Сазанова.

Неотрывно глядя на приближающийся отряд, Костя почувствовал, как ему становится не по себе: он не видел Зародова.

Колоколов придержал Стрелку, и лошадь, точно снова узнав Костю, встряхнула седеющей гривой, заржала долго и пронзительно. Пожевав дряблыми губами, вытянула вниз шею, приготовившись слушать своего настоящего хозяина. А тот, положив на колени руки с уздечкой, спросил до странности равнодушным голосом:

— Куда Грушку-то повезли на пару, товарищ Пахомов? Не в контору к батьке? Так он посзади, как бычок на веревочке. Таил, вышло, в своей конторе бандитов.

Он обернулся, выискивая глазами среди вставших без команды людей отца Груши. Коренастый широкобородый лесник двинулся вперед, вскинул голову, помахал рукой Груше. Та судорожно и глубоко вздохнула, сунула руки под платок.

— Кроваткина Матвея везем, — пояснил Колоколов, покосившись на обоз. — А еще Срубова да Мышкова... В блиндаже засели, да там вот Срубов себя бомбой. А заодно и Мышкова прихватил осколком в бок. Сам сразу, а Мышков еще пожил малость. Несли на носилках — жив был. Стали на подводу валить — тут он и вытянулся...

Он еще что-то добавил себе под нос, но Костя не расслышал, видя сейчас перед собой Лизу в доме на хуторе. «Она сидит на диване в этот солнечный весенний день. Или смотрит в окно на березы, на пруд, на доски в грязи, по которым ходят в парадное крыльцо. И вспоминает, может быть, набережную, окно, из которого увидела офицера, беседку, в которой обнимались».

— А Оса где? — спросил, подойдя к Стрелке, ласково похлопав по шее свою добрую знакомую. — И Розова нет. Куда они подевались?

— Поругались крепко Оса да Срубов. Ну, Васька его первый из нагана. Может, и за Ольку. От ревности — лопочут свидетели-то энти вон, Никита Ваганов да толстяк с чирьями. Из городу он, бухгалтер. Только пропали потом куда-то и Оса, и попович. Всё ошарили, а следов нет. Подземный ход какой у них, что ли? — тут же добавил он задумчиво. — Ну, да не уйдут... Возьмем...

— Возьмем, — повторил Костя, вглядываясь в лица людей. — Если ранен, а не убит, то найдем... И Осу найдем и Розова. Будет суд над ними.

Колоколов снова натянул уздечку, да спохватился:

— А ты, товарищ Пахомов, откуда едешь? Коль в контору, так опоздал, всё очистили.

— Да вижу, что опоздал, — виновато ответил Костя. — Патроны и пироксилин везли в банду вместо Овинова да Симки... Симку мы кончили в усадьбе Мышкова, бежать хотел. А Овинова да «темняка» Шаховкина в Микульское доставили. В камере сидят. Ждут твоего указания... Помогали бандитам.

Он говорил, а сам, озираясь, все искал глазами невысокого плотного человека в кожаной фуражке, в черной солдатской гимнастерке под пальто, побелевшем от дождей, в тяжелых тупорылых сапогах. Вот он выйдет из лесу, помахивая беззаботно веточкой, или же шагнет из толпы богомольцев, стоявших недвижимо слева на дороге, смотревших завороженно на отряд. Но стена людей не колыхалась. И лес был светел, звонок от птиц, но безлюден. И опять Колоколов был равнодушен — весь какой-то рассеянный. Он только спросил, думая, наверное, о чем-то своем: