— Тентиль-ментиль, — закричал Никита, вскакивая с полу по-военному. И даже честь отдал, как положено перед командиром. — Прибыл по вашему приказанию...

Выговаривает «о» круто и долго, картавит. Не любит его Оса за то, что нежностей телячьих много в сердце лавочника, всегда лезет обниматься, целоваться. Вот и сейчас охватил Осу за шею, потянулся губами. Оттолкнул его Оса, проворчал сердито:

— Чай, не девка я тебе. Расскажи лучше, отчего приобрел.

А сам в душе рад появлению Никиты. Как-никак, ищет, значит, он утешения в банде, помнит о них.

Никита не обиделся, снова присел на лавку рядом с Мышковым.

— Воевал, — хлопая картой, ответил он, — за Советы воевал на польском фронте. А тут письмо получил, будто у родителя реквизировали излишнее зерно да еще трибуналом пригрозили. Обиделся очень. Перешел сначала к Петлюре, в Луцке к полякам попал, вывезли меня в Брест-Литовск и Варшаву, потом вот освободили. Приехал я домой, посмотрел, своими глазами увидел пустые сусеки, да и в лес подался. Обиделся я очень, — повторил он, заглянув в карты, — так-то не злой, а тут все кипит. Семья красноармейца, а они контрибуции да конфискации...

— Какой же ты красноармеец, — фыркнул Оса, — ведь ты дезертир.

Никита промолчал.

Пришел Розов, принес кусок вареной рыбы да горбушку хлеба.

— Вот все, — сказал, усаживаясь рядом. — У самих ничего не осталось. Ну, да завтра заглянем в деревни, пошарим в клетях у мужиков.

— И на том спасибо.

Оса, разламывая хлеб, уставился в черное окно, на склон, с которого свисали березы. Сквозь плохо прикрытую створку окна глухо доносился шум воды на камнях у плотины.

Удивляло Осу, что молчал Мышков. Равнодушно кидал карты, двигал желваками скул. Его, Ефрема, и не замечал. Костлявые плечи, облитые тусклым светом свечей, дергались, будто кусало его комарье, раньше времени наплодившееся в болотах.

— Что ж это ты, Мышков, не спрашиваешь меня ни о чем? — не выдержал наконец Оса. — По твоей же прихоти я ходил в город.

— А чего там спрашивать, — не повернул головы Мышков, — слышали мы уже. В дыру — наши надежды.

И тоже хлопнул картой по доске.

— Что это за продналог там выдумали большевики? Не говорил доктор? Будто свободная торговля.

— Говорил, — повалился Оса на лавку. — Разрешат мужику торговлишку.

Заговорил теперь Розов, постукивая ладонями по жирным ляжкам, обтянутым щегольскими синими галифе:

— Папаша мой толковал на этот счет. Где-то услышал, узнал. Дело такое: вот, к примеру, посадишь ты, господин Мышков, картошку в землю. Даст эта «матка» куст новых хороших картошин. Их в короб, а «матку» в сторону, а то и под каблук с хряском. С хряском, — добавил с удовольствием он. — Так и тут. Поторгуют торговцы, а их потом на конфискацию под каблук. Большевики зря воевали, что ли? Не за торговцев же свободных. Не промахнутся, не ждите, господин офицер.

Мышков отшвырнул карты озлобленно. Накинул на плечи китель, чуть не бегом направился в предбанник, сказал, наверное, Срубову:

— Пойду гляну на лошадь. Овса еще добавлю.

— Давай, — прохрипел Срубов.

Немного погодя с тоской в голосе стал вспоминать:

— Это, бывало, поедешь в уезд за бакалеей — в Никульском остановишься в трактире. На постоялом дворе хозяин был, помните, тот самый Калина. Выскочит всегда встречь с поклоном. А ты ему: «Мне водки, а лошади — овса...»

— Калина знал, что надо делать, — вставил Кроваткин.

Завозился Растратчик, стал тоже щелкать пуговицами измятого френча.

— Это ты-то куда? — так и взвился Розов, — куда собрался?

— Пучит снова...

— Пучит, — злорадно заорал Розов, — через каждый час навострился нужду справлять, бухгалтер. Видал, Ефрем? — обратился он к Осе. — Скоро все кусты на Воробьиной мельнице удобрит.

— Отпустили бы вы меня, ребята, — молитвенно сложил Растратчик руки на груди. — Замучен я этой лесной жизнью. Уж лучше в тюрьме посижу. Без беготни зато. Да и чирьи одолели, живот пучит без конца, бродит в нем от любой пищи.

Только сейчас разглядел Оса лицо Растратчика. Оно, кажется, еще больше ожирело, подбородок отвис, под глазами мешки, как у петуха борода. Волосы вроде бы все как один выпали — череп отполировался до блеска. На щеках, на шее набухли чирьи, похожие на прилипших, насосавшихся крови пиявок.

— Видал? — снова обернулся Розов к Осе. — Чего захотел мордастый. Решил, что в городе веселей, чем здесь. А прежде властям расскажет, как он с нами дружил, да где мы сейчас живем-поживаем. Хотел я было его пристрелить, — добавил он угрожающе, — да пожалел. Варить некому будет. Вот и хожу с ним по кустам. Так приучил, что враз кончает.

— Под дулом кончишь и ты быстро, — хнычущим голосом проговорил Растратчик, поднялся. Прогнившие половицы захлипали, захрустели под его грузным телом.

Ушел и Розов, насвистывая беспечно. Затихло в баньке, теперь явственно слышался голос Кроваткина, читающего вслух вещие сны. Негромко заговорил Никита, тасуя колоду карт, глядя перед собой на стену, обомшелую и липкую от влаги:

— Я вот тоже вроде Васюхи ездил бывалоча в Никульское за товаром. И на постоялом у Калины гостевался. А из села по деревням с бабским барахлом. А ну, налетай, бабы, девки... А ну, красавицы, а ну, милые... Купишь платок цветастый — полюбит парень кудрястый...

Оса молчал, раскинув усталые ноги, натруженные долгой ходьбой по лесным дорогам. Вдыхал тошнотворный запах прелых березовых листьев, мыла, древесной гнили. Почему-то вспомнился непонятно отчего паровичок Мышковых. «Где-то он? Цел или разбили его?». Качнувшись, спросил Никиту:

— Как это ты перед родителем отчет вел хоть. Уезжал, было, без копейки, гол как сокол... Все продувал в «очко».

Никита засмеялся, сунул колоду карт себе в карман. Потянулся вдруг — как собрался спать или вспомнил о приятном:

— Очень просто. От амбара свой ключ был. Приезжал ночью. Остановлю сани возле амбара, открою, накидаю из ларя барахлишка и к родителям. Мол, никудышная торговлишка-то вышла, батя. Так... А скоро ли хватится родитель, что в амбарном ларе убыл товар... Не скоро. Да и не то у него было доходное, а ссуды хлебные. У мужика недород, а у родителя прибыль. Взял пуд, скажем, за тысячу, а отдашь назад за семьсот. По новым-то ценам если равнять... А даровые денежки в карман... хе-хе.

Он потер руки, лицо лоснилось от удовольствия. А левое веко дергалось нервно, и ноги были неспокойны, подошвы будто терли плевок на полу.

Оса поднялся, чтобы не слушать больше, заторопился на улицу. Кроваткин поднял голову, и Срубов вдруг точно проснулся:

— Ефрем?

— Что тебе, — обернулся Ефрем и увидел сощуренные пристально глаза Срубова, — чего хочешь?

— Завтра ты идешь с нами на обоз?

— Иду, — бросил коротко и шагнул в темноту, в теплоту весеннего ветра, летящего с реки от черных свай плотины. Ревущие потоки мутной от глины весенней воды нагоняли волны влажного воздуха. Сучья деревьев качались неистово, сшибались друг с другом, трещали. Сквозь них проглядывалось серое небо и мерцающие то ярко, то бледно звезды.

запел Розов.

Показалось Осе, что это поет цыган, проезжая по откосу в своей телеге, среди кучи разноцветного тряпья. Только не было звона гитарных струн.

— Красиво поете, — послышался голос Растратчика. — Вам бы, Павел Иоаннович, певцом в театр или даже в какой-нибудь шансонет.

— Шансонет, — фыркнул Розов, прервав пение. По голосу его можно было понять — слова Растратчика польстили. Уже задумчиво, с мечтательностью: — Вот выберемся из этой прорвы если, может, и пойду в певцы.

«Выберемся ли?» — подумал Оса. Он резко повернул голову, вскрикнул: