Костя бежал по раскатанной, желтой от глины дороге. Ноги скользили, ветер, пахнущий талыми водами, колотил его в лицо, в грудь.

Завернув за угол, около сельсовета увидел толпу. Она тесно окружала подводы. На одной из них лежал Бараков, прикрытый попоной. Уцепившись за попону, в один голос заунывно выли две женщины в ситцевых платьях, простоволосые. Высокий мужчина в брезентовом плаще, с шеей в бурых пятнах от грязи, держал лошадь под уздцы. И все смотрел на толпу виноватыми глазами, искал кого-то — бормотал растерянно:

— Прикрылись, кто армяком, кто плащом. Бараков только успел наган выхватить, как они его сшибли с ног. А потом резали ножами, прикладом...

Толпа прибывала, и каждому новому человеку подводчик пояснял:

— Прикрылись, кто армяком, кто плащом... Потом овес из мешков в канаву, керосин на овес, мануфактуру себе в узел...

На второй подводе сидел коренастый плотный парень в фуражке и, опустив голову, курил. Чувствовалось, что он боится поднять глаза, боится увидеть лица людей, окруживших его со всех сторон.

— Прикрылись, — продолжал бормотать подводчик, — кто в чем... А мы не успели за винтовки... Потому как пятеро их... Ножами его... Прикладом.

Костя протолкался сквозь толпу, отогнул попону и вздрогнул. Лицо — сплошная кровавая опухоль, череп смят, шея в глубоких порезах. Вот она, рука лютого врага Советской власти. Лютого и непримиримого.

Лошадь нетерпеливо двигалась, всхрапывала, и от этих движений голова покачивалась. А подводчик — уже Косте, все так же потерянно, с виноватыми глазами, с дикой улыбкой на черных губах:

— Потом велели забрать убитого и ехать.

Костя закрыл лицо и молча отступил. Толпа тоже молчала, и, видно, эта гнетущая тишина, в которой слышались лишь всхлипы женщин да посвист весеннего ветра в сухих сучьях деревьев, испугала подводчика, того, что сидел и курил. Вот он вскинул голову, бросил окурок под колеса и с каким-то вызовом:

— А мы подними винтовки, так же бы вот приехали к вам, на спинах.

Толпа всколыхнулась разом. Послышались раздраженные голоса:

— Это что же, винтовки-то вам дали заместо посошков?

— Спали, поди-ка, на мешках?

Толпа отозвалась коротким рыдающим вздохом. И снова наступила тишина. Кто-то заговорил, рассказывая только что подбежавшему человеку:

— Напали за Опольем. Прикрылись, кто армяком, кто плащом. Баракова искалечили, и не узнать.

Люди стояли, переминаясь с ноги на ногу, и слушали этот рассказ, который уже слышали. И сам подводчик, с уздой в руке, тоже вытянул шею в сторону говорившего. Точно боялся, что в рассказе этом появится какая-то ошибка, и тогда он поправит эту ошибку своим сиплым застуженным голосом.

Но вот толпа зашевелилась, задвигалась нервно. К телеге продвигался председатель сельсовета. Толкнет кого-то плечом, заглянет в лицо и вроде как злорадно:

— Ну, что?

А тот в ответ, со злобой:

— А ничего... Ты вот что?

Тогда председатель пихал следующего на своем пути и опять тонким голосом задавал свой странный вопрос:

— Ну, что?

И получал в ответ:

— А ты чего?.. Ты посмотри-ка лучше.

Наконец Авдеев выдрался из толпы, откинул попону, тут же закрыл, поспешно отвернулся. Был он коротконог и толст, а лицо высохшее, землистого цвета. Ранняя лысина опоясала голову под шапкой-блином, под глазами набухли мешочки. Они вздрагивали от каждого движения, будто были налиты ртутью.

— Дождались, — надрывно закричал Авдеев, — докормились... А то на пасху пригласите в село к себе в гости и Ефрема, и Ваську Срубова, и поповича, сыночка дорогого вашего батюшки, отца Иоанна, которому руку облизываете, с которым псалмы распеваете у аналоя.

Толпа взревела, качнулась вперед. Лошади попятились, заскрипели оглобли, и женщины вдруг взвыли еще пуще, как будто Баракова опускали в могилу.

Полетело со всех сторон:

— А ты, власть, до коих смотреть будешь?

— Ты только налоги рад скрести.

— Говорено было — отряд сгрудить да пойти в лес самим, так бодался... Решения да распоряжения нужны ему...

— Распоряжения и решения, — отозвался он с какой-то радостной злобой. — Вы в отряд, а я потом слезы ваших детишек глотать. Грех на свою душу. Нет уж. Лучше бы вязали ночных гостей. Что, разве не бывал на постое Васька, — возвысил он голос и поднялся даже на носках сапог, как выискивая кого-то в толпе. — И Павел Розов на днях гостил у батюшки. А вы молчок. Не наше дело. Грех на душу... Было такое? И сельсовет когда громили бандиты, тоже видели, а сидели в домах. Пусть грабят, не нас. Председателя сельсовета... Так, что ли?

Толпа не отозвалась, и Авдеев, увидев неподалеку Костю, сказал ему:

— Вот смотри, рабочий класс, какие турки в Игумнове. Коммунистов потому что мало, я да Огарышев. А была комячейка в десять человек. Погибли одни на войне, другие померли. Вот и бьюсь я тут одинешенек, а они только глаза пялят, выгалки[4] — все как один.

— Выгалки, — сказал кто-то обозленно, — срамить просто. Командовать надо.

— Командовать! — закричал председатель сельсовета. — Такими тараканами да турками. Друг за друга и молчок. А теперь без семян. Теперь по миру... С сумой, за подаянием. Давай-давай, вваливай.

И скалил зубы, оглядывая людей злыми глазами.

— Давай, давай, — так и ахнула толпа. — Это что ж, и верно, с сумой...

— Обоз надо было охранять лучше, а то сунули вместо винтовок палки...

— Власти не охраняют, а мы за подаянием?

Крики росли, и толпа стала сближаться с председателем сельсовета, кругом теперь сжатые кулаки, кой у кого на лицах злорадные усмешки, довольство, кой у кого отчаяние. Авдеев попятился назад, скосил глаза, словно искал лазейку в толпе, чтобы в случае чего нырнуть в нее:

— Эт что ж кричать теперь, граждане. Эт что ж кричать теперь, дорогие...

И понял Костя, что совсем задергался председатель на такой работе, что трудно ему в этом глухом селе, откуда ближе до бандитов, чем до законной власти. Понял, что ждет он или выстрела, или удара ножом в спину, а то и огня из-под половиц. А у него четверо детей, сам он, как видно, плохо разбирается в паутине событий конца гражданской войны. Неведомая сила заставила Костю шагнуть и встать рядом с ним. Поднял руку и удивился, что толпа разом замолчала. Увидел, что смотрят на него с любопытством и, главное, доброжелательно.

— Обойдемся, — проговорил он и обрадовался своим словам. — Это председатель вгорячах насчет того, что за подаянием. Не для того революция совершилась.

— Это верно, — сочно произнес кто-то невидимый за головами.

— Не для того у нас партия большевиков, а самый первый большевик Ленин.

— Не для того, — послышалось. — Да и воевали сколько лет.

— Повоевали досыта...

— Что насчет Ленина, это точно. Ленин не позволит, чтобы по миру...

— Обойдемся, — снова сказал Костя, оглядывая жителей села, обступивших его сплошным кольцом. — Я молотобоец, присланный на «Неделю красного пахаря». Скажу, что в городах тоже сейчас туго. Мало хлеба, мало угля, железа. А рабочий класс набирает силу строить новую жизнь для всех. Вот тут крестьянину надо плечом к плечу, помочь рабочему классу. Для смычки, заодно.

— Для смычки, — как эхо в толпе. — А зерно-то как?

— Зерно будет, — ответил Костя твердо. — Где оно, не знаю, только без семян не останется село. Через день здесь обещал быть Зародов, председатель Никульского волисполкома. Он поймет.

— Поймет, — отозвались. — Подождем, ладно...

Авдеев приободрился, подступил к Косте:

— Чего дальше-то? Может, митинг?

— Митинга не надо, — ответил кто-то из толпы, — и так все ясно. Убитого надо готовить.

— Эй, Никодим, — закричал Авдеев, выглядев в толпе лохматого, сонного вида мужика. — Давай тесать гроб. Сельсовет расходы тебе возместит... А вы трогайте, — закричал он на подводчиков. Те встрепенулись, зачмокали, и колеса с визгом начали мять жижу дороги.