Из церкви доносится негромкий и тонкий голос священника, читающего молитву. А вот и он сам: маленького роста, с седой козлиной бородкой, в сверкающей рясе, седые волосы разметались по вискам. Он тычется в толстую книгу, лежащую на аналое, и взмахивает широкими рукавами рясы. Вокруг аналоя толпа молящихся, вроде как слипшихся воедино, подпевающая дружно священнику. Вот он опять вскинул рукава, увидел в церковном сумраке фигуру Кости, торопливо, не прерывая козлиного пения, двинулся к нему. Разглядев поближе, что это незнакомый человек, попятился назад на свое место.

«Ждет, — подумал Костя. — Кого-то ждет. Может, сына, Павла. Или же связного? Ждет, это точно. Когда только этот человек придет к нему, и кто он?»

Он опять в притворе. Глаза Саньки пристальны и внимательны, и, кажется, нет в них хмеля. Но Костя проходит мимо.

— Погодь-ка, — доносится знакомое. Санька увалисто спускается следом. Подходит вразвалку, берет за рукав и шепчет в ухо: — Олька была, Сазанова. Молиться приезжала, просить у бога милости — для кого-то, видно. Для ейного, быть может, хахаля. На свечку подала да старосте на тарелку и назад.

— Ну, приезжала и ладно, — отвечает Костя. — Нам с тобой какое дело...

— Дак ведь за Ваську Срубова, поди, молилась-то, — шепчет Санька. — За него. Он — это ухажор ейный теперь.

Васька Срубов и семнадцатилетняя Олька Сазанова из Ополья. Это уже след. Здесь не потребуется даже Шура Разузина с ее наукой дактилоскопа.

— Ну, а мне-то что, — спокойно сказал Костя и даже улыбнулся равнодушно, посмотрел в небо, будто заинтересовали его эти тучи, едва не падающие на колокольню игумновской церкви, в которой почерневшие стропила, как обломки зубов, а колокола — точно огромные капли воды.

— Как это что, — удивился Санька, — сам же спрашивал. Мол, кто это с Грушкой, да кто с Олькой. А тут...

— Тогда интересно было, а теперь нет. Ты-то что вздумал делиться со мной?

Санька сплюнул досадливо — грязь запищала под его ногами. Проговорил сердито, с какой-то озадаченностью разглядывая Костю:

— Думал, неспроста ты интересуешься...

— Так, от скуки, — ответил Костя, — молотобоец я всего-то, Саня...

Нет, не может он еще довериться этому все же хорошему парню. Не может, потому что он самогонщик — раз, племяш бандита — два, анархист — три. И Костя уходит вниз по дороге к кузнице, которая (издали четко видно) пускает в небо синие, как от цигарки, дымки. Завтра ему предстоит путь в Ополье, в гости к Ольке Сазановой.

Возле кузницы стояла лошадь с белой звездой на лбу. В самой кузнице, возле наковальни, на груде борон, сидел незнакомый Косте мужчина и курил трубку. Был он невысок ростом, в кожаной куртке, кожаной фуражке с пуговицей у козырька, в сапогах. Лицо чисто бритое, спокойное, с тяжелым подбородком, разделенным глубокой ямкой. Словно только и ждал он появления Кости — встал, кивнул старику и пошел к выходу.

— Кто это? — спросил Костя, когда за дверью захлюпала вода под копытами тронувшейся от кузницы лошади.

— Эстонец, — ответил Иван Иванович, беря в руки щипцы, примериваясь вытянуть из огня раскаленный добела прут. — Из беженцев, от германца ушел сюда. На хуторе за Опольем живет. Привез нам с тобой котел латать для бани. А еще в сельсовет. Сказать, что на Воробьиной мельнице огни видел от костра. Не бандиты ли там?

«На Воробьиной мельнице огни? Где это такая? И что за огни?»

— Что же только в сельсовет?

Костя поднял молот, оглаживая шершавую, скользкую от влажного воздуха рукоять.

— Милиционера надо ставить в известность, Филиппа Овинова. Для того милиция, чтобы искать бандитов.

— Филиппа Овинова, — передразнил старик. — Подымай-ка молот, парень, выше.

Он кинул прут на наковальню и защурил глаза, глядя, как молот сжимает раскаленный металл в полоску. Яркие искорки сыпались ему на руки, одетые в рукавицы, он стряхивал их легким движением плеч и сопел носом, втягивая металлический дым. Наконец отбросил полоску в угол, снял рукавицы и уже наставительно пояснил:

— Филипп Овинов за порубку может человека взять да протокол составить на штраф, или за выгонку самогона, если не умаслит провинившийся, или за драку в кутузку загонит, а то пироксилину кому-нибудь по знакомству продаст для боя рыбы...

«В кутузку за драку. Пироксилину для боя рыбы... Откуда он берет этот пироксилин?»

— Филипка есть, — продолжал старик. — Но это не милиция. А надо бы тут настоящей милиции...

— А она тут, эта милиция, дядя Ваня. Я вот. Не из колесной артели, а из губернского уголовного розыска.

Старик опустился на бороны, где только что сидел эстонец. Снял фуражку, вытер потную голову и опять натянул. Он не знал, что и сказать. Может, даже не поверил своему слуху.

— Так что ж это, — проговорил обидчиво. — Сразу-то... А то живет со мной. За водой ходит, дрова пилит, колет, на тюфячке спит... А сам, оказывается, не из колесной артели.

— Так сразу не мог я, — ответил Костя, виновато разводя руками. — Ведь дело государственное. Осторожность не мешает.

— Ну да... — растерянно протянул старик, разглядывая Костю все с тем же недоумением. Одно дело колесник, своей профессии вроде как родня, и другое дело — сотрудник уголовного розыска. Он только хлопал глазами и молчал. Но вот покашлял, спросил робко:

— Так как же теперь-то? Так и будешь с молотом?

Костя улыбнулся, покачал головой.

— Простите меня, дядя Ваня. Пора мне своим делом... Надо побывать на Воробьиной мельнице и в Ополье. Может, зацеплюсь за банду.

— Одному тебе не найти ту Воробьиную мельницу. Росстани сейчас забиты водой да грязью. А сама Воробьиная мельница не действует с девятнадцатого года. Тропы затерялись... Кого-то надо брать с собой.

Старый кузнец потер лоб в задумчивости. И опять с каким-то недоумением глянул на Костю, рассмеялся тихо и дробненько:

— Ишь ты, как вышло... Я-то думаю одно, а он, ишь ты... Может, меня возьмешь?

Костя сдержал себя, чтобы не рассмеяться. Представил на миг, как семенит рядом с ним этот старый человек, как сопит он носом, как скользит по грязи или же карабкается с ним по склонам и оврагам. Нет, это не для него. Он так и ответил, уже сурово:

— Это не для вас, дядя Ваня. Вы вот что... Сюда идет отряд волостной команды с Колоколовым. Где-то на пути к Игумнову. Как увидите — надо передать ему, что, мол, Пахомов ушел на Воробьиную мельницу и в Ополье, навестить Ольку Сазанову. Только ему это и сообщите... А в попутчики... — Он поколебался — говорить ли. — Саньку, может, взять мне Клязьмина? Все же фронтовик.

К его удивлению, старик готовно закивал головой:

— Военное дело парень знает. Да и батьку своего Федора не подведет. Его и бери. Верно ты придумал, Костя... Может, тебя даже по отчеству надо? — тут же торопливо спросил он. — Все же из губернии...

Улыбнуться Костя не успел — дверь распахнулась, и Санька Клязьмин, легкий на помине, вырос на пороге. Привалился к косяку, оглядывая старика и Костю, спросил вроде бы насмешливо:

— Все куете?

— Куем, — обидчиво выкрикнул тут Иван Иванович. — А тебе пора бы за ум, а не по селу болтаться после самогона...

— За ум, значит? — переспросил Санька. — Самогон? А то еще частушка. Помнишь, дядя Ваня, пели у нас:

— Ну, — оторопело спросил старик, — а чего это ты, Саня, за частушки?

— А с того, что Баракова привезли... Вместо хлеба крест будет на могиле.

— Эт-ты что? — уже прошептал Иван Иванович, подходя к парню, вглядываясь в его толстое лицо. — Насчет Баракова болтаешь или как?

— Не болтаю, — строго уже ответил Санька, — привезли его на подводе, убитого в лесу. Банда убила. А семена сожгли... Там телеги-то, у сельсовета.