— Почти уверен, — кивнул Курт. — Primo, он с самого начала проявляет повышенный интерес к расследованию, а это почти всегда что-нибудь да значит. Secundo, он подходит по всем параметрам — сложения крепкого (даже удивительно для профессора-богослова), два года обучался на медицинском факультете, а в последние месяцы почти перестал покупать мясо. И tertio, в день после убийства церковного служки он выглядел странно возбужденным или взволнованным. Само по себе это ничего не значит, но в сочетании с прочим подтверждает мои подозрения. Пойдем, Герман, — махнул он рукой старшему следователю, — побеседуем с почтенным профессором. Томаш, а ты проверь лекаря и студента — для очистки совести. Вдруг я все же ошибаюсь.

***

Он не ошибся. По случаю воскресенья подозреваемый находился дома, однако гостям из Святой Инквизиции обрадовался не слишком. Впрочем, желанию оных гостей осмотреть его жилище противиться не стал, лишь выказав довольно убедительное удивление, а затем попытавшись ударить Куглера по затылку, стоило тому склониться над ходом в подпол. От удара господин следователь первого ранга, прошедший суровую школу Альфреда Хауэра, успел увернуться, почти не пострадав, после чего завязалась короткая, но отчаянная борьба. Мирный профессор на поверку оказался силен как бык, а отбивался с решимостью приговоренного к смерти, каковым, по большому счету, и являлся. Тем не менее, кроме силы, противопоставить двум инквизиторам с отменной выучкой ему было нечего, и через несколько минут любимый преподаватель студентов-богословов был обездвижен и надежно связан, а господа следователи, потирая ушибы (а Куглер — еще и зажимая платком прокушенную ладонь), завершили обыск. В подполе обнаружился кусок мяса, подозрительно напоминавший часть человеческого бедра, каковое подозрение было полностью подтверждено заключением Немеца, вынесенным уже в отделении.

Теперь арестованный восседал на табурете посреди рабочей комнаты следователей, более не пытаясь ни сбежать, ни драться. Кроме него, в помещении присутствовали двое стражей (на всякий случай), господа следователи Гессе и Куглер и Томаш Немец, напросившийся вести протокол.

— Имя? — начал допрос Курт.

Клостерманн поднял глаза и взглянул прямо в лицо дознавателю.

— Оскар Клостерманн, — он выговаривал слова четко, будто диктовал что-то студентам.

— Доктор Клостерманн, вы обвиняетесь в убийстве pro minimum шестнадцати человек, надругательстве над телами жертв и человекоедении. Признаете ли вы свою вину?

— Вину? Шестнадцати? — Клостерманн резко выпрямился и расхохотался, взмахнув рукой. Стоящие у стены стражи дернулись его перехватить, но профессор не предпринял более никаких действий, и те вернулись на места. — Я признаю свою заслугу на поприще борьбы со злом и служения Господу! А «жертв» было не шестнадцать, а двадцать девять, майстер Гессе, жертв, принесенных во славу и во торжество справедливости Господней; вы нашли едва ли половину, господа бдительные и дотошные следователи. И еще семнадцать уничтоженных лилим.

— Уничтоженных кого? — не поверил своим ушам Куглер.

— Не перебивайте! — неожиданно зло рыкнул Клостерманн. — Вы задали вопросы? Вы хотели ответов? Так слушайте их!

Он затих, но более никто не возразил ему и ничего не ответил, и спустя минуту профессор продолжил, уже спокойнее.

— В моих действиях не было надругательства. Я лишь извлекал сосуды, что содержали силу и стойкость, дабы преисполниться ими и устоять перед соблазном. И если и есть в чем моя вина, то лишь в том, что не наилучшим образом использовал я силу, мне данную. Расплескивал порою, давал пропасть втуне, ибо homo sum (Я (лишь) человек (лат.)), а потому несовершенен как орудие Божие.

— Id est, вы поедали сердца и печень хороших людей, чтобы обрести некую силу для противостояния соблазну? — Курт говорил спокойно, хоть внутри него и клокотало отвращение пополам с яростью; а вот лицо Немеца выражало всю гамму чувств. К счастью, место секретаря, ведущего протокол, позволяло ему оставаться невидимым для допрашиваемого. «Неопытный еще, не пообтерся», — отметил про себя майстер инквизитор, хотя парень был всего-то на пару лет младше Мартина.

— Не просто «хороших людей», — возмутился подследственный. — Вы так и не поняли сути, майстер Великий Инквизитор, несравненный Молот Ведьм? Я ведь давал вам подсказки. Говорил: «Поймите, что и зачем делает тот, кого вы ищете». Не хотите ответить на этот вопрос сами? Ну же, давайте, господа инквизиторы. Последняя попытка. Если не догадаетесь — я расскажу. Мне нечего скрывать и нечего стыдиться.

— Клостерманн, — покривился Курт, — время игр и загадок кончилось в ту минуту, когда вы были арестованы и препровождены сюда. Сейчас я задаю вопросы, а вы на них отвечаете, честно и подробно. Это — понятно?

— Вы — скучный, ограниченный тип, не желающий развиваться и осваивать новые методики, майстер Гессе, — поморщился профессор. — Вы все, обученные дознаватели, выпускники хваленой академии, вцепляетесь в знания, данные вам наставниками, но не желаете пробовать ничего нового, не пытаетесь испытывать другие подходы. Право, жаль… Вы сами ослабляете себя, лишаете более эффективных методов расследования.

— На то, чтобы найти и взять вас, хватило и наших испытанных методов, — прервал Курт. — Посему вернитесь к ответу на заданный мною вопрос. Чем оказались так уникальны те бедняги, коим не повезло заслужить ваше одобрение?

Будь майстер инквизитор на пару десятилетий помладше, он, быть может, потратил бы время и силы на подробный разговор с обвиняемым и изучение его так называемой методики, сейчас же господин следователь желал получить ответы, а заниматься препарированием души и сумасшествия изловленного ими маниака предпочитал самостоятельно, без одобрения или помощи оного.

— Стойкостью, майстер Гессе, — вздохнул Клостерманн. — Это же совсем просто. Стойкостью и противостоянием соблазнам. Каждый из них в своей жизни смирил себя, отказался от чего-то доступного, манящего и желанного. Петер Шварц, мой студент, о коем вы столь дотошно меня расспрашивали, майстер Гессе, по меньшей мере дважды отказался от участия в развеселой школярской пирушке ради подготовки к экзамену, хотя он не был чужд мирских радостей; Ульрих Кляйн, подмастерье мясника, ни разу не оскоромился ни в один из постов — при его-то работе! Теперь понимаете? Каждый из них — щит на пути соблазна. Я же — меч Господень, разящий богомерзких демониц, коварных лилим, оскверняющих похотью чистоту рода человеческого. Но что есть меч без щита? Видит Бог, я пытался! Я смирял себя, я крепился, но слаб я перед соблазном адским без защиты. Ни одну дочь Лилит не смог я убить. И тогда я взял щит из рук Его и вобрал в себя. Так стало мне под силу распознавать и уничтожать их.

— Лилим — это убитые вами женщины? — уточнил Курт.

— Они, — подтвердил «меч Господень». — Вы же наверняка собрали достаточно сведений об этих тварях и заметили, что каждая из них источала и распространяла похоть, предаваясь сему греху и ввергая в него добрых христиан. Попустительство же в отношении подобных созданий ведет к тому, что в мире прибавляется демонической силы, кою лилим накапливают при каждом соитии, выпивая часть жизни из своей жертвы.

— И как же вы определяли, что перед вами дочь Лилит, а не простая смертная, погрязшая во грехе? — предчувствуя очередную порцию первостатейной ереси, продолжил допрос майстер Великий Инквизитор.

— Надежнейшим из способов! — воскликнул Клостерманн. Он вообще говорил охотно, будто не сознавался в преступлениях, а дозволял недалеким ученикам причаститься своей гениальности. — Ни одна смертная не сможет обольстить укрепленного щитом Его, дочери Лилит же это под силу, как ни тщился я устоять перед соблазном.

— Id est, вы заставляли женщин вас соблазнять, и если им это удавалось — убивали?

— Да. Ибо beatus vir, qui suffert tentationem, quia, cum probatus fuerit, accipiet coronam vitae, quam repromisit Deus diligentibus se (Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его (лат.), (Иак., 1:12)).