Впрочем, даже тогда, когда он примирился со своей участью, когда смог увидеть, понять и принять дело Конгрегации как свое, он не помыслил бы не только о дне сегодняшнем, но и о том, что когда-нибудь окажется среди тех, кто этим делом управляет. Его фантазии и самолюбия хватало только на вечного «помощника следователя», и, кажется, самого следователя это вполне устраивало. Но отец Бенедикт, упокой, Господи, его душу, и Совет решили иначе, и он подчинился этому решению, несмотря на все сомнения, одолевающие его, и все подначки теперь уже бывшего начальства.

Иногда ему казалось, что он потерял право распоряжаться собой где-то в лесах Таннендорфа, но это были минуты слабости, которую он преодолевал молитвой. Если Господь ведет его по этому пути, кто он, чтобы сомневаться в Его воле?

Поначалу он частенько сожалел о прежних днях, когда мотался с Куртом по всей Германии, ловя то малефиков, то ведьм, то оборотней; это казалось ему более подходящим для него делом, чем опекать и наставлять сотню-другую подростков, зачастую не избалованных судьбой. Но, как вслед за инструктором зондеров любил повторять бывший напарник, должен — значит, можешь.

Постигнуть науку управления академией св. Макария было не сложно. Сложнее — привыкнуть, что теперь за принимаемые им решения отвечал не только он сам, но и множество других служителей Конгрегации. Сложнее было научиться относиться как к равным к остальным членам Совета, приказам которых еще вчера обязан был подчиняться. Поначалу он находился в постоянном напряжении: оправдать доверие, не сделать глупость, не ошибиться, не показаться беспомощным… С иронией он думал, что, вероятно, так же мог чувствовать себя и Курт, входя в трактир Карла в тот памятный день.

Вспоминая годы, проведенные в кресле ректора академии, он усмехнулся: опять старый Бенедикт оказался прав — не таким уж плохим он вышел ректором, академия под его рукой процветала, выпускники ее пользовались в народе доброй репутацией, и число их все прибавлялось, хоть после бамбергского случая и пришлось перешерстить всех — бывших и только будущих, а контроль при приеме новичков в академию ужесточился. Очевидно, Высшее Начальство решило, что на этой службе он добился всего, чего мог, и в очередной раз приготовило ему испытание. Нельзя сказать, чтобы оно оказалось совсем уж неожиданным, но все же на такой исход дела Совет всецело не рассчитывал. Но было бы неправдой сказать, что исход этот не стал для Конгрегации да и для всей Империи более чем благоприятным.

Он усмехнулся снова: скажи кому, что бывший почти еретик… а если бы тогда он не стал сообщником Каспара, не подставил Курта, не вытащил его потом из горящего замка, не стал в прямом смысле собственностью Конгрегации? Вероятно, его пути с Куртом разошлись бы там же, в Таннендорфе, ведь он и правда не питал тогда большой любви к Конгрегации в частности и к матери нашей Церкви вообще… Пожалуй, Гессе посмеется, когда узнает, и получит еще один повод для своих острот.

Он потянулся к перу и бумаге. Неспешно выводя буквы своим ровным книжным почерком, он жалел только об одном: что не сможет увидеть физиономию Курта, когда тот прочтет его письмо. Но в том, что при этом скажет пока еще особо уполномоченный следователь, а в недалеком будущем — Великий Инквизитор Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи Курт Игнациус Гессе, Его Святейшество Папа Бруно Первый, бывший студент, смутьян и без пяти минут еретик, нисколько не сомневался.

Автор: Мария Аль-Ради (Анориэль)

Краткое содержание:отец Альберт уговаривает Сфорцу сделать неоднозначный шаг

В рабочей комнате Гвидо Сфорцы царил полумрак, лишь вокруг стола разгоняемый пламенем светильника и пары свечей, установленных среди привычного нагромождения бумаг и шкатулок. На тихо вошедшего собрата по Совету хозяин комнаты обернулся медленно, оторвав взгляд от лежащего перед ним свитка, и Альберт невольно подумал, как сильно кардинал сдал за последние годы. Еще пять лет назад мало у кого поворачивался язык назвать Гвидо Сфорцу, вовсю гонявшего курсантов академии Святого Макария по плацу и обучавшего их премудростям кинжального боя, стариком; теперь же нельзя было поименовать его иначе.

— Альберт? — проговорил итальянец, щурясь на вошедшего. — Что-то случилось?

— Зашел справиться о твоем здравии, Гвидо, — отозвался тот, подходя к столу и пододвигая себе табурет. — Выглядишь ты, уж прости, неважно.

— Благодарю, чувствую себя тоже отвратно, — с кривой усмешкой ответил Сфорца, откидываясь на спинку стула. — Сказать по правде, уже думал, не встану на сей раз с одра.

— Сие было бы крайне прискорбно, — вздохнул Альберт.

— Что поделать, — повел плечом кардинал, — все мы не вечны… кроме тебя и фон Вегерхофа. Но такой способ продления земного бытия меня не прельщает.

— Отчего же? — мягко спросил Альберт. — Я разумею не Александера, само собою, а себя. Отчего бы тебе и не прельститься моим способом, брат мой?

— Оттого, что я — не ты, — с расстановкой проговорил Сфорца. — Ты сумел создать магистериум, или призвать, или как там это у вас, алхимиков, правильно именуется… создать и применить, имея к тому способности. Меня же Господь не счел нужным наделить даром, подобным твоему. А значит, мне твой путь заказан. И не нам с тобою спорить с Ним.

— Заказан ли? — тихо проронил старый алхимик и теолог. — Сила духа, воля, желание оставаться по сю сторону жизни могут заменить отсутствующий дар. Ты в достаточной мере жизнелюбив, Гвидо, а уж воли тебе не занимать тем паче. Ты мог бы…

— Нет, — резко качнул головой кардинал. — Звучит заманчиво, но жизнь вечная в сем грешном мире меня, откровенно говоря, не привлекала и в более юные годы. Не скажу, что тороплюсь отойти в мир иной, но и бесконечно бегать от поджидающего меня там черта с вилами тоже не намерен.

— Так не торопись, — подался вперед отец Альберт. — Не желалось бы мне тебя пугать, брат мой, однако поверь опыту человека, доживающего второй век: твое время, верней всего, на исходе. Тот удар два года назад слишком уж подкосил твои силы, немалые, но, увы, небезграничные. Будет чудом, ежели ты доживешь до грядущего лета. А теперь вообрази, что начнется с твоим уходом, коли он случится столь скоро. Кто заменит тебя? Кто встанет во главе Конгрегации, на создание коей ты положил более половины своей жизни?

— Антонио, — нехотя проговорил Сфорца. — Ему, конечно, еще рановато, но если будет на то необходимость, он подхватит эту ношу. Смею надеяться, я неплохо его подготовил.

— Мнится мне, Антонио и впрямь сумеет достойно продолжить твое дело, — кивнул Альберт, — но еще не теперь. Он пока еще юнец, Гвидо. Моложе выпускников академии, только лишь получающих Знак и Печать. Ты и сам не можешь не понимать, как трудно ему придется, ежели вся сия громада свалится на него в ближайший год или два.

— К чему ты клонишь? — сощурился итальянец с подозрением. Левая половина его лица почти не двигалась со времен столкновения с Мельхиором, и результатом такого рода мимики становилась гримаса, способная вогнать в дрожь непривычного собеседника.

Но отец Альберт уже давно привык к новым выражениям лица соратника и друга, а посему не дрогнул.

— К тому, что коли уж есть средство отдалить тот день, когда душа твоя покинет сей мир, неразумно отрицать его, — наставительно произнес он. — Было бы до чрезвычайности глупо и даже грешно пустить прахом все то, что было сделано тобою и всеми нами только лишь потому, что не хватило времени подготовить смену должным образом. Времени, кое можно еще выгадать, — докончил он настойчиво, воздев палец, как некогда делал на лекциях в университете Кёльна.

— А обманывать Господа и судьбу, выгадывая оное время, по-твоему, не грешно? — без тени улыбки парировал Сфорца. — Это грех, Альберт. Почти даже ересь.

— Ересь и, того хуже, малефиция расцветет в Империи пышным цветом, коли Конгрегация останется без главы, — тихо, но твердо возразил алхимик. — Ни я, ни Бенедикт, ни Александер не сможем заменить тебя, подхватить твои связи и дела. Антонио, как я уже говорил, справится с этим, но когда еще немного повзрослеет. Не время тебе умирать, Гвидо, — еще тише договорил Альберт. — Да и не срок. Я не Господь Бог, само собою, но я убежден, что, не случись того удара Мельхиора, едва не остановившего твое сердце, ты бы и сам прожил довольно, чтобы твой уход не стал началом конца.