Он макал перо в чернильницу, тащил к листу, с пера стекали чернила, пачкали руки, да и всё вокруг. Иногда он доносил перо до пергамента, вёл его — линии получались кривые, некрасивые, ничего общего с затейливыми буквицами, украшавшими фолианты, которые показывал учитель.

Ириней поругивался, впрочем, беззлобно.

— Медленно. Тебе предстоит войти в удивительный мир, а ты топчешься у входа, потому что не желаешь учиться ходить.

Когда следы трудов Касьяна высыхали, их надо было соскоблить, и тот же кусок пергамента, вечный палимпсест[5], неразменный как волшебная монета, снова лежал перед ним, ничуть не изменившийся.

Касьян его ненавидел. Он прилагал множество усилий, чтобы исчертить этот лист, а тот возрождался вновь безупречно незаполненным. Эта повторяемость прямо угнетала.

Ириней, будучи в хорошем настроении, дразнил его, с ехидным выражением рассказывая вслух отрывки из стихов каких-то неведомых Касьяну поэтов.

Плод сомнений так горек на вкус,

Выбор сделанный — необратим.

И всегда остаётся искус

Лист оставить прекрасно пустым.

Касьян не обижался, это было даже забавно. Но успешнее его труды не становились.

В свободное от этих страданий время Касьян готовил чернила.

Чернильные орешки[6] можно найти на листьях дуба, круглые, по виду немного похожие на прошлогодние мелкие яблочки, но твёрдые — домики мелких ос. Касьян обшаривал дубы, разыскивал эти орешки, бросал в туесок, они весело постукивали друг о друга. Надо было брать те, которые оса уже покинула, с круглым отверстием — из таких чернила лучше получались.

Потом собранные чернильные орешки следовало истолочь в иготи[7], засыпать в склянку, залить дождевой водой, добавить вишнёвой смолы, и учитель ещё подсыпал туда какой-то зеленоватый порошок.

— Зачем это? — в первый раз спросил Касьян.

— Чтобы придать черноту, — пояснил Ириней.

— А что это такое?

— Камень измельчённый[8]. В здешних местах он есть. Покажу тебе как-нибудь.

Дней через десять в склянке настаивались отличные чернила — истинное орудие пыток для Касьяна.

Днём Касьян кое-что делал по хозяйству, и это было самым простым и привычным из того, чем ему приходилось здесь заниматься.

Потом Ириней учил его счёту, давал разные задачи, с каждым днём сложнее и сложнее. Это у Касьяна выходило лучше, чем письмо. Довольно скоро он стал легко управляться с числами, а построения разных фигур и гармоничные соотношения в них порой прямо восхищали его.

Ближе к вечеру Ириней обычно приказывал мальчику заниматься разными упражнениями. Бег. Отжимания. Приседания. Подтягивание. Касьян не возражал — ещё бы ему возражать! — но совершенно не понимал, это-то зачем нужно?

Ладно, учителю виднее.

Несмотря на все трудности, Касьяну нравилось здесь гораздо больше, чем у мачехи. Ириней оказался весьма строг, но не обижал его.

Он был всегда ровен в обращении, но Касьян со временем научился различать его настроения. Порой учитель бывал весел, поддразнивал Касьяна, шутил, порой погружался в какие-то мысли так, что не сразу откликался на обращение к нему, изредка мрачнел и становился ещё более немногословным, чем обычно — его явно тяготили какие-то воспоминания.

В такие часы Ириней даже пугал порой Касьяна. Он робел и тихо занимался каким-нибудь делом, стараясь не привлекать к себе внимания. Но происходило такое редко.

Что ещё сперва немного волновало Касьяна — это разговор Иринея с бабушкой Марой. Она сказала тогда… как она сказала?.. сказала, если обидишь мальчика, сила тебя покинет. А Ириней только посмеялся, мол, не покинет, однако не обещал, что не причинит ему вреда.

Но ведь если бы он был плохой человек, мог бы и обещать, а потом обмануть.

На этом Касьян пока и остановился, тем более что ничего страшного не происходило.

Когда выдавалась свободная минута, мальчик с восхищением рассматривал сказочный дворец на картинке в своей комнате. Как же он хорош! И почему учитель с таким равнодушием говорит об Изберилле? Касьян был бы счастлив, если бы хоть на миг увидел эти дивные башни.

Но Ириней стольный град не расхваливал и о своей жизни там говорил мало. Хотя по некоторым обрывкам фраз Касьян понял, что учитель его бывал не только в Изберилле, но и в других, далёких странах, и их столицы приходилось ему видеть.

Впрочем, этими городами он тоже не восторгался.

Комната Иринея была закрыта для Касьяна. Не то чтобы ему запрещали туда заглядывать, но явно ни разу не звали, а заглянуть самому без разрешения было неудобно. Пока мальчик боролся с прописями, учитель часто уходил туда и чем занимался — неизвестно. Касьян, конечно, при каждом удобном случае старался туда заглянуть. Успел увидеть кровать, шкаф, стол, — ничего такого интересного, на столе вроде книга, чернильница, ряд занятных предметов непонятного ему назначения.

В это помещение Касьян попал в первый раз только через несколько недель после того, как покинул деревню. Произошло это настолько обыденным образом, что разочаровало бы его, если бы не одно странное происшествие.

Мальчик сидел в своей комнате у окна, вычерчивая непослушным пером буквы на вечном желтоватом листе. Ставни были распахнуты.

В этот раз дело шло совсем неудачно. Все руки были в чернильных пятнах. Лист усеивали кляксы.

С досадой отложив перо, Касьян вышел на крыльцо. Ириней пилил дрова на козлах.

— Брусья расходятся, — крикнул он Касьяну, не прекращая пилить. — Принеси-ка молоток и гвозди.

— А где их взять? — спросил тот, обрадовавшись возможности хоть на минуту оторваться от чистописания.

— В моей комнате, в маленьком сундучке справа. Не закрыто. На столе ничего не трогай.

Обрадованный Касьян, сгорая от любопытства, вернулся в дом и толкнул дверь в комнату учителя.

Обычная комната, чуть больше, чем у него, с такой же простой мебелью. Сундучок вот красивый, кованый. Касьян откинул крышку, достал молоток, холщовый мешочек с гвоздями. Не мог удержаться, чтобы не подойти к столу.

А вот на столе были вещи удивительные.

Первое, что привлекло его внимание — это золотое перо. Не гусиное — чёрное, белое, серое, не жёлтое, не рыжее, а именно золотое, словно светящееся. Оно лежало рядом с книгой. Касьян побоялся нарушить запрет учителя и взять его в руки.

Чернильница — обыкновенная склянка.

А вот книга тоже оказалась примечательной.

Толстая, но относительно небольшая, раскрытая на том месте, где Ириней закончил писать. Точнее, даже не писать, а рисовать. На левой странице были изображены странные круги, линии, непонятные знаки. Правая страница чистая. Ириней ещё не добрался до неё.

Касьян не видел оклада, только самый краешек его, но можно было предположить, что он очень красив. Взглянуть на него очень хотелось.

— Не трогай, — приказал он сам себе.

Но руки, словно не повинуясь ему, сами потянулись к книге, чтобы прикрыть её. Он коснулся исписанной Иринеем страницы.

И тут случилось непоправимое.

Руки мальчика были в чернилах. Когда он дотронулся до белого, белоснежного листа, на нём тут же отпечатался след от его пальцев, прямо посреди сферы, тщательно вычерченной Иринеем.

Касьян похолодел и отшатнулся. Предательское пятно чернело, изобличало, вопило.

Надо идти признаваться.

Что сделает Ириней? Касьян не мог даже предположить. Но понимал, что порча драгоценной книги — ужасное преступление.

Учитель прогонит его? Или как-то страшно накажет? Касьян предпочёл бы второе.

Задрожали почему-то колени.

Он бросил последний безнадёжный взгляд на кляксу на странице. И увидел нечто странное.