– Я не помню никаких снов, – Джегг равнодушно уронил оцелота на постель.

– Значит, Голубоглазик в самом деле так хорош, как папочка Энны говорит, – произнёс белый священник на этот раз без тени улыбки. – Ты держись этой девочки, парень. Крепко-крепко держись. Таким, как ты, знаешь ли, всегда нужен рядом кто-то такой, как она. Нужен, нужен… Уж поверь мне.

Джегг попытался выдавить из себя вежливую улыбку.

– Не веришь, – Оле наклонил голову набок и рассмеялся. – Я вижу, что не веришь, не веришь… Ну это ничего, это ничего… не всё сразу. Это придёт, потом придёт. Стил расскажет тебе. Вот вернётся, и тогда расскажет. Он умеет обращаться со словами, этот Стил. Чёрные священники все должны уметь. О, вам это надо уметь. А я могу только немножко показать.

Оле сел на край кровати Джегга и легонько дунул ему в глаза. От неожиданности юноша быстро заморгал, а потом… на мир снова опустился серый фильтр. Как тогда, перед обмороком. Но всё же не совсем такой же: большая часть комнаты погрузилась в полумрак, хотя шторы всё ещё были подняты и Джегг видел за окном солнечный диск, но некоторые предметы стали испускать собственное свечение. Цветы на столе переливались радугой, и, хотя стояли они далеко, Джегг явственно стал ощущать их аромат. Неярким оранжевым светилось дерево полки – её собственноручно вытесал и собрал дед. Плюшевый оцелот, всё такой же несуразно большеголовый, выглядел почти живым, а глаза его превратились в два голубых фонаря. Мягким зелёным сиянием наполнял всё вокруг авалонский шёлк.

– Откуда это у тебя? – спросил Оле, ущипнув и приподняв вверх краешек пододеяльника.

– От мамы, – машинально ответил Джегг, разглядывающий свою руку в этом странном, но успокаивающе-приятном зелёном свете.

– А-а-а, вот оно что! – Оле весело захлопал в ладоши, – Мама! Мама это хорошо. Мама это оч-чень-очень хорошо. Молодец твоя мама! Молодец-молодец!

Сам белый священник тоже светился. Джегг видел это периферийным зрением, но как только попытался взглянуть на Оле прямо, зажмурился от слишком яркого света, а когда открыл глаза, комнату снова заполнял обычный зимний день.

– Что это было?

– Что было? – Оле растерянно захлопал глазами. – Было-было… О, это, знаешь ли… Привязанность. Любовь. Благодарность. Забота о тебе. Всякие такие вещи, всякие. Ты очень много потратил всего. Остался совсем пустой. Пустым плохо быть. Плохо-плохо. Природа не терпит пустоты, знаешь ли. Если долго оставаться пустым, внутрь может пробраться всякая жуть, и всё! Для тебя места там уже нет. Стил бы мог помочь, если бы рядом был. Он умеет делать цепочки. Крючки. Цеплять за них людей, как рыбку. Да-а… как рыбку-рыбку! А я не мог, не мог… не умею, как он. Но я посмотрел – тут много есть всего. Твоего. Много есть. И Огг сказал, что ты и сам умеешь делать крючки. И я решил, что, если тебя сюда положить-положить, цепочка совсем-совсем коротенькая должна быть. Ма-а-аленькая совсем. Что тогда ты справишься сам. – Оле радостно закивал. – Так и произошло. Да! Ты не умер. Хотя должен был умереть, такой ты пустой был. Такой пустой, что не только хорошие сны попали внутрь. Всякие. Некстати улетел этот Стил! Некстати-некстати. Пока его в Космопорте нет, на месте, где он должен быть, тоже образуется пустота. Пустота-пустота! Он заплетает и заплетает паутиной дыру, но её постоянно кто-то рвёт. Рвёт и рвёт… Да… Ты не утонул в пустоте, нет. Нет-нет, не утонул. Ты зацепился за простыню и плыл на ней. – Оле тихонько рассмеялся. – Как тюлень. На льдине. Плыл и плыл. Но твари из пустоты не давали выбраться тебе. Они прыгали и прыгали вокруг. Я не смог их поймать. Я госпитальер, а не ловец. Стил бы сумел. У него есть крючки и для тварей, не только для людей. Ох уж эти крючки! Но потом Энна пришла. Энна… да. Хорошая девочка. И оцелот у неё хороший. Всех тварей поел. Всех-всех. Вот тогда ты сам и вылез наверх. Сам вылез. Стил хорошо тебя научил. Хотя и рано. Он не должен был. Ох, так не должен был!

– Я… – Джегг устало потёр переносицу. – Я мало что понял.

Оле лишь улыбнулся и ободряюще закивал.

– Но вы могли бы научить меня, как самому видеть эти… этот свет от предметов? Мне кажется, это важно.

– Тебя-а-а? – Оле посмотрел на юношу с таким удивлением, как будто у него выросли рога. – Нет-нет, Джегг. Тебя не могу. У тебя неподходящая голова. И совсем забитая уже. Как у Стила… он, знаешь ли, однажды показал мне, что там, у него в голове. Это же кошмар! Кошмар-кошмар! Сплошные верёвки, канаты, цепи, цепочки, замки и крючки. Всё переплетено. Всё завязано. Нет, Джегг, – белый священник на мгновение замер, погрузившись в задумчивость. – Энну могу научить. О, да-да. Энна хорошая девочка, её я научу-научу! Это обязательно. Это понадобится ей. И тебе. Но потом. Позже. Не сейчас. Сейчас принесут бульон.

С последним звуком его слов дверь действительно открылась, и в неё задом вплыла повариха, прижимающая к себе супницу, чашку и черпак, до крайности недовольная тем, что ей приходится этим заниматься.

Жилой блок директора интерната представлял собой двухэтажную пристройку к медицинскому крылу и насчитывал двадцать жилых помещений, не считая вспомогательных. Огг регулярно использовал только три из них. Поэтому не было ничего удивительного в том, что белый священник, как и в юношеские времена, поселился по соседству со своим старым другом.

Оле тщательно вытер ноги о коврик у двери – начался период дождей и лило как из ведра. Он огляделся, соображая, куда бы поставить огромный бумажный пакет, который держал в руках.

Из гостиной вышел Огг. Он больше не сутулился, и снова был гладко выбрит. Влажные волосы лежали тяжёлыми прядями.

– А! Ты уже дома, дома уже! – обрадовался Оле. – А я, знаешь ли, решил, что мы должны это дело отметить! Отметить, как в старые добрые времена, ты помнишь, как мы отмечали, Огг? О, это было здорово!

Директор молча кивнул и забрал у священника пакет.

– Я достал лепёшки, настоящие Тандури Роти! Жалко, остыли уже, это жалко, жалко, конечно, – расстраивался Оле, разуваясь и снимая водоотталкивающий плащ. – И нужна будет твоя помощь, Огг. Помощь-помощь! Там две целых горсти маммии, но её надо вскрыть, вскрыть! Ты же не забыл, как вскрывать маммию, Огг, ты ведь этого не забыл?

– Не забыл, – отозвался директор и сделал шаг в сторону, пропуская Оле в проём кухни.

Маммия – местное дикорастущее растение, плодоносящее крупными орехами, созревающими как раз в сезон дождей. Мякоть маммии бесподобна на вкус, богата полиненасыщенными жирами, минералами и микроэлементами. Проблема только в том, чтобы её правильно вскрыть. Есть всего две точки на скорлупе, где можно ножом расколоть её на две ровные половинки. Попытайся в любом другом месте – и лопнет прилегающая к скорлупе мембрана, заливая всё едким ядом. Яд настолько токсичен, что может вызвать даже химический ожог рук, о том, чтобы есть мякоть, приправленную им, не может быть и речи. Маммию строго запрещено проносить на территорию интернатов. И каждый сезон дождей в каждом интернате проходит тайный турнир по её вскрытию. Было время, когда в этом тонком мастерстве молодой Огг не знал себе равных. Он выигрывал четыре сезона подряд.

Оле носился по кухне, создавая впечатление, будто находится в нескольких местах одновременно: вот он мелко нарезает овощи на разделочном столике у окна, вот взбивает один за другим несколько соусов, вот аккуратно заполняет разнообразным содержимым дюжину маленьких пиал. Когда Оле составил все пиалы на поднос и стал наполнять водой кувшин, Огг как раз отложил в сторону нож. По правую руку от него стояла ваза, доверху полная ароматными ядрами, а по левую возвышалась гора идеально ровных, будто распиленных пополам, скорлупок. Директор не ошибся ни разу.

Наконец, друзья уселись друг напротив друга, взяли каждый по Тандури Роти, сложили их «лодочками» и приступили к трапезе.

– Нам повезло, что мальчик очнулся, – Огг аккуратно накладывал овощной гарнир ложкой с удлинённой ручкой. – У меня бы не хватило духу сказать старику, что у него погиб уже второй ученик.