Нередко изучение эстетической природы литературы отожествляют с «критикой» или предоставляют «критикам». Все равно, как называть такую работу. Но у нас критики очень мало занимались этой стороной своего предмета до последних десятилетий и, во всяком случае, делали это мимоходом и поверхностно. Изоляция научного объекта, точное определение искомого, строгое и настойчивое исследование не могли и не будут никогда делом критиков. Рано или поздно, а я думаю, что очень скоро, эстетика языка будет признана наукой не только за ее обособленные pia desideria, но по своим достижениям.

Тема о вариации литературной речи от жанра к жанру еще не разработана. Разрозненные наблюдения и утверждения в этой области я встречал только в классической филологии. Однако в очевидной связи с этой темой стоят суждения относительно поэтического языка вообще — от Вильгельма Гумбольдта до Андрея Белого. Я пересмотрел главные работы и едва ли что упустил из виду. Достаточно известны труды Потебни, его учеников, и стоящие в некоторой связи с ним «поэтики» символистов, акмеистов, футуристов, имажинистов и ОПОЯЗа. В зарубежной науке надо указать на книги и статьи Бр. Христиансена, Б. Кроче, Фосслера, Фагэ, Альбала, Балли, Сешея. Многим обязан я замечаниям филологов-комментаторов, — например, Виламовица-Меллендорфа о греческой лирике, Фр. Лео и Линдсэя о Плавте, Бенуа и Тома о Катулле, а также индусским аланкарикам, — например, объяснения Маллинат’и к поэме Калидасы «Облако-Вестник», трактат о поэтике Руйяки, — которые я читал под руководством Ф. И. Щербатского.

Среди методов, применяемых при изучении литературного языка, некоторые кажутся мне непригодными.

Отмежевавшись методологически, я тем самым определю и объект исследования, вовсе не очевидный и не общий у всех.

Потебня и его эпигоны изучали поэтический язык в исторической перспективе с заданиями генетическими, и они упрочили обиходность этимологических домыслов (непременных еще у схолиастов) по поводу литературного текста. Так как побочность и шаткость генетических догадок в лингвистике и стилистике неоднократно была показана, то я скажу немного[11].

Мы пользуемся языковой традицией (как в разговорном, так и в литературном случае) — безотчетно в отношении происхождения ее элементов. Разная ценность и назначение слов у писателя обычно не определяется научной этимологией, сообразуется не с ней, а только с живым чутьем языка. Потому, например, научное определение неологизмов какого-нибудь писателя обнаруживает сплошь и рядом, что нами воспринято было как неслыханное и то, что воскрешено им из старого литературного оборота, и областные примеси.

Я был убежден, что слово «немотствует» (в стих. «Когда я прозревал впервые...») образовано Блоком, пока мне не указали его у Даля.

Напомню полемику о «людская молвь и конский топ» Пушкина.

С другой стороны, самая торопливая разговорная речь сверкает часто новыми словечками, обычно незамеченными. Кто из нас не любит самодельного словца, и кто помнит его? Оттого эти новинки и не замечаются, что в разговорах они заурядны.

Оттого неологизмы неумелого писателя пропадают, обнаруживаются только случайно, если текст очень уж недоуменный, или при исследовании — лексикологом. Поражают и запоминаются из книги, как свежие, лишь те слова, которые так искусно поставлены, что требуют усилия мысли, как знак незнакомого.

Семантическая новизна в литературной речи не совпадает с историко-лексикологической.

Первую я буду исследовать, а генетические рассуждения тщательно отстраняю, так как генезис явлений литературного языка должен быть совершенно обособлен от эстетики языка, какою я намерен заниматься в дальнейшем.

Так же решительно хотел бы я избежать клочкования литературной ткани, которая часто производится под видом анализа.

В поисках предельно-малого атома текста сказывается материалистическая quasi-научность. В этих поисках, как в алхимических бреднях о золоте, уверенность в несложности всех загадок, в устранимости всякой тайны бытия научными способами. Кроме заманчивости — найти первозданные начала духовной деятельности человека в эмпирическом, внешнем, предметном, — тут еще соблазняет простота метода. Каждый подросток может препарировать лягушку, мня себя Гарвеем. Вот так же каждому легко расписать на карточки по шаблонной табличке язык допетровской повести или эпитеты Пушкина, «звуковые повторы» в стихах или выделить речи и разговоры в Дон Кихоте. Конечно, можно по-разному использовать данные анализа, но я хочу указать на недопустимость этих простецких способов добывания самого материала.

Ни в какой момент работы в области стилистики нельзя упускать из виду взаимодействия элементов, цельности художественного текста.

И это не всеобщий принцип.

Расчленение разговорной речи может идти гораздо дальше, чем литературной. Потому нельзя оспаривать простоту анализа в диалектологии.

Но чем меньше дробь поэтической речи, тем она больше обесценена, обескачествлена. За некоторым пределом изоляции наступает полная утрата эстетического значения.

Как же исследовать словоупотребление?

I. У семасиологов старого времени (Дармстетер, Пауль, Потебня) предметом изучения чаще всего было отдельное орфографическое слово.

Обычно наблюдали различия в значениях реальных, то есть показуемых в мире действительности.

«Надевать шляпу», «надень-ка червяка», «надеть орудия на передки», «кончил курс, надел эполеты» (автор тут безразличен).

Каждый раз словом «надевать» обозначено иное действие. Значение слова в каждом случае определяется одним или несколькими словами, непосредственно примыкающими.

II. Вторую категорию различий составляют различия концептуальные; слова относятся к тому же предмету или явлению, но соответствуют разным точкам зрения, разным представлениям (различие обусловлено не в мире бытия, а в мире сознания):

1. «Лягу в каморку, покроюсь тенетами» (Некрасов).

2. «Пусть зверь в тенетах бьется» (кн. А. Одоевский).

3. «Сидит, как сова в тенетах» (Мамин-Сибиряк).

Тенета — вместо одеяла охотнику, тенета — путы на разъяренном звере вещественно не разнятся, но мы воображаем значение слова в каждом случае по-разному. В третьем примере характерна затененность, ослабленность значения: тут возможно полное отсутствие вооображательной реализации сравнения — оно может остаться совершенно отвлеченным[12]. Значение слова определяется в этой категории не ближайшими и не одним-двумя, а всею фразой.

III. Третью категорию семантических отличий составляют случаи разного эстетического значения слов при одинаковом или безразличном реальном и концептуальном значении. Этот разряд — наиважнейший Для исследования поэтической речи — не привлекался к научному обсуждению[13].

Начну с примеров:

1. «По лицу его больше и больше распространялась какая-то тупая смертельная бледность» (Левитов).

2. «Спокойствие и самоуверенность неловких и тупых движений» (Л. Толстой).

3. «Продажа книг идет, как видно, тупо» (Гоголь)[14].

Вполне очевидно, что во всех этих трех фразах слово «тупой» отторжено от своего первоначального реального значения.

Чтоб не сомневаться, стоит сравнить их с:

4. «У тупого края шашки вырезана надпись».

Какие могут возникнуть представления «тупости» в тех трех случаях? Конкретизация этих образов невозможна. Обычно определяют смысловые вариации — подыскивая словесные эквиваленты для данного случая. Так: «тупая бледность» = неяркая; «тупых движений» = коротких, задержанных; «продажа идет тупо» = с затруднениями. Эти объяснения не так уж плохи. По ним можно бы определить «основное значение» слова «тупой» в трех случаях[15]. Но уже при этом мы допускаем погрешности вследствие изоляции и укорочения «семантического слова». Для лексиколога такая обработка годится, но в целях выяснения явлений эстетики языка она недопустима, так как стирает художественную окраску речи.